Думая о моих чувствах к ней и пытаясь представить их зримое воплощение, я то и дело воображал уединенную лесную идиллию. Однажды, во время верховой прогулки, мне захотелось посидеть в тиши дубравы и заодно дать лошади передохнуть. Я привязал ее к дереву, немного прошелся, увидел удобный камень и присел на него. Коричневели кроны над головой, под ногами темнел коричневый ковер из ломких опавших листьев. На мне были коричневые бриджи и чулки и такие же башмаки. Вокруг камня у моих ног росли поганки разнообразных оттенков коричневого: сливочного, бурого и рыжего, как шубка горностая. Меня изумило богатство коричневой палитры. И вдруг я увидел нечто особенное – крошечного синего мотылька, раскинувшего крылышки на резном дубовом листе. Это чудо переливалось на ржавом фоне, словно самоцвет в бархатной оправе.

Екатерина стала тем самым сверкающим мотыльком в непроглядной осени моей жизни. Совершенная, блистающая, рожденная для того, чтобы радовать мир своей красотой… И ее предназначение полностью осуществилось. Я дорожил ею, защищал ее, души в ней не чаял. Но не был ослеплен до безумия.

Кромвеля не приглашали в Ламбетский дворец на эти изысканные вечера, а он на удивление неумело скрывал свою заинтересованность. Ах, его агенты наверняка докладывали ему обо всем, что там происходило, – играли ли сочинения Таллиса[112], и на каких лютнях, и даже какой строй в них использовался, – но они не могли, однако, узнать чужие мысли, хотя хвастались, будто умеют с пятидесяти шагов считывать речь по движению губ. Удручающее известие. Кромвеля огорчило, что его исключили из культурной жизни, словно он оставался в глазах окружающих всего-навсего сыном кузнеца из Патни в заляпанных навозной жижей башмаках. Как большинство реформаторов и борцов за строгую чистоту нравов, он жаждал участвовать в тех самых, осуждаемых им легкомысленных развлечениях.

Делая вид, что наши очаровательные музыкальные среды его нисколько не волнуют, он продолжал рьяно трудиться. Поздними майскими сумерками оранжевый шар солнца отражался в сотнях оконных стекол высившегося на берегу дворца, и, отчаливая на королевском баркасе от пристани Йорк-плейс (тамошние владения были недавно расширены и переименованы в Уайтхолл), я обычно видел фигуру Кромвеля в его кабинете. Он даже не открывал окон… Должно быть, не желал поддаваться соблазнам животворной весны?

Вечера в Ламбетском дворце помимо услаждения всех человеческих чувств радовали экскурсами в славное прошлое. Там для бодрых ветеранов – Говарда, Брэндона, Фицуильяма, Лайла и других – неизменно оживали события 1520 года. И порой верилось, что мир совсем не изменился. Тогда еще не слышали о Мартине Лютере, не разгоняли монастыри. Подмастерья и ученики не пытались нарушать вековые традиции; сыновья ювелиров не вынашивали сумасбродных идей, стремясь к законоведческой деятельности. Несмотря на некоторую закостенелость, жизнь 1520 года была надежной и уютной, как старые тапочки.

А сейчас Англия зависела от Кромвеля, затворившегося в своем дворце. Понимая это, завистливые аристократы с удовольствием чернили его, вливая словесный яд в мои уши.

– Ваша милость, я слов не нахожу, – заявил Генри, сын Томаса Говарда, граф Суррей. – Поведение Кромвеля настолько вопиюще… настолько…

– Не находите слов? Странно, почему же некоторые считают вас лучшим сочинителем Англии, – проворчал я.

Действительно, были умники, которые выделили особый период: «от Лидгейта[113] до Суррея», подразумевая, что в этом промежутке никто не написал достойных стихов.

– Так что постарайтесь оправдать это мнение, приятель, – добавил я.

– По-моему, он вопиюще груб и вульгарен.

Он был прав, разумеется. Но почему-то у меня возникло ощущение, что камешек брошен в мой огород. Ведь я сам возвысил Кромвеля, сделав его своим советником.

– Он неплохо разбирается в живописи и скульптуре Италии, – вступился я за него.

Надо сказать, Суррей с таким важным видом повествовал о своих путешествиях по Франции и встречах с флорентийскими поэтами, будто приобщился к высшему цвету мировой культуры.

– Можно созерцать шедевры, но не понимать их. Любой босяк в Италии окружен великими произведениями искусства, но что он в них смыслит? Даже великий Рим до недавнего времени считался всего лишь сборищем пастухов. Форум, по которому ходил Цезарь, захвачен ничтожным сбродом!

Верно, все верно. Люди забывают собственную историю и живут как дикари в великом храме Венеры.

– Бродяга Кромвель незаконно припал к царской кормушке, – продолжил Суррей. – А его место в кузнице. Северяне не зря были убеждены в его пагубном влиянии. Требования последнего «Паломничества» показали, как страдает добропорядочный честный народ под властью Кромвеля.

Он улыбнулся мне – ослепительно и молодо. Очевидно, подумал я, его жизнь хороша и безбедна.

– «Паломники» были изменниками, – мягко напомнил я. – Несколько сотен этих мятежников пришлось заковать в цепи и повесить. Не подразумевают ли ваши слова, что вы согласны с ними?

– Отчасти, в том, что касается выскочек…

На его лице появилось выражение, которое я называл «умильной маской Суррея». Ироничный изгиб губ, шутливый блеск в глазах… Говард словно говорил: «Смотрите, какой я дружелюбный и милый, несмотря на мои поистине впечатляющие полномочия, высокородное положение и таланты». На самом деле он заблуждался, поскольку не выглядел ни приветливым, ни привлекательным.

– А кого, собственно, вы имеете в виду? Кто такие эти ваши «выскочки»?

– Кромвель…

– Кромвели у нас пока не размножились. Вы употребили множественное число, так назовите же других.

– Педжет, – неохотно добавил он. – И Одли. И Денни. И Сэдлер… – Имена так и хлынули из него, точно поток, нашедший крошечную щель в стене дамбы… – И Сеймуры! – напоследок бросил он, передернувшись от ненависти.

– Который же из них? – небрежно поинтересовался я, словно меня это почти не волновало.

– Оба! Эдуард с его благочестивым, алчным ханжеством и Том с его пиратскими замашками – самодовольный чванливый хвастун. Никто из мужчин, конечно, не воспринимает его всерьез, поэтому он обратил свои чары на дам. О да, он метит высоко… по-моему, заглядывается на леди Марию. Впрочем, я далеко не одинок в этом мнении. Ваш брак с их сестрой окончательно вскружил им голову.

«Глупец, подумал бы о своей голове, – мысленно усмехнулся я. – Ты можешь как угодно ругать Кромвеля, но он никогда не обольщался на свой счет и не терял осторожности. Он не стал бы так опасно откровенничать».

– Они происходят из древнего благородного рода, – заметил я, презрительно глянув на Суррея. – Именно на честных и благопристойных англичанах строится будущее нашего королевства.

– Да-да, – поспешно согласился он, изо всех сил стараясь быть обаятельным. – Безусловно, Кромвель им и в подметки не годится… ибо Сеймуры не вынашивают тайных планов, разве что стремятся добиться всяческого признания своих заслуг. Впрочем, разве нам известны желания Кромвеля? Такое впечатление, что мирские дела