в поваренных книгах – «лимпопо другим манером», это Гюриэль, взятый вне всяких бытовых и местных типических условий, Гюриэль без его волынки, без мулов, без угольной пыли и определенного места жительства в горах Бурбонэ. Но, разумеется, этот новоизданный Гюриэль – Теверино является тем более блестящим примером такого сорта очаровательных бродяг и артистов.

Молодой аристократ Леонс, желая развлечь свою скучающую, капризную и холодную даму сердца, неприступную леди Сабину Г., устраивает фантастическую поездку где-то в окрестностях Ниццы, поездку, в которой все должно быть неожиданным, а посему и интересным для пресыщенной всеми удовольствиями красавицы. По дороге он подхватывает в свой экипаж деревенского кюре-обжору, молоденькую сестру контрабандиста Мадлену, обладающую даром приручения птиц и слывущую, как и Фадетта, за колдунью, и, наконец, красавца бродягу Теверино.

Этот Теверино, бывший некогда, благодаря своему дивному сложению и красоте, моделью художников, набрался у них сведений о пластических искусствах, и потому не только восхитительно принимает разные позы то в стиле Микеланджело, то в классическом роде, то в стиле Рафаэля, Джулио Романо и т. д., но и рассуждает об искусстве не хуже любого писателя по теории искусств. Кроме того, он был некогда оперным певцом – и потому поет он чуть ли не так же хорошо, как Рубини; он плавает, как рыба; фехтует, как maître d’armes; никогда не брав в руки вожжей, оказывается удивительным кучером и заставляет пару горячих лошадей проделывать всякие кунштюки по опаснейшим альпийским горным дорогам, среди спусков и подъемов, потоков и мостиков; он природный комик и мигом импровизирует целые театральные представления. Он умеет с кюре спорить на теологические темы и стряпать для него гастрономические блюда, но он же умеет и вести самые возвышенно-тонкие беседы о чувствах с великолепной Сабиной, влюбляет ее в себя, доводит ее до поцелуя, а затем умеет благородно отказаться от нее и вернуть ее, после такого ужасного урока для ее гордости и самолюбия, в объятья ее возлюбленного, а сам возвращается к своей маленькой невесте-контрабандистке, которую он умеет почитать и охранять от всех и от самого себя, как истинный рыцарь. Словом, этот Теверино – образец всех добродетелей и соединение всех очарований и всех талантов. Все это было бы смешно (а бесконечные разговоры Сабины и Леонса о чувствах просто скучны), если бы эти приключения, происходящие в течение суток с небольшим, – с раннего утра одного дня до 2 часов пополудни другого, – не были рассказаны с такой неподражаемой живостью и брио, за которые можно простить автору и его неправдоподобного героя.

Жорж Санд говорит в предисловии к «Теверино», что она хотела изобразить кажущийся лицам из высших сословий невероятным, но знакомый всем, кто имел дело с художниками, тип «артиста на все руки», способного ко всему, но не посвятившего себя толком никакой специальности, а главное – показать, что такие одаренные личности часто сохраняют среди самой развращающей бедности и приключений деликатность чувств и простое чистое сердце. Более того, она желала, по ее словам, доказать, что всегда, во всех положениях, во всех несчастьях и несмотря ни на какое прошлое, человеческое существо может возвыситься и возродиться. Тема вполне христианская, – но нельзя сказать, чтобы именно Теверино внушал читателю лишний раз уверенность в том, что это так. Когда в заключительной сцене романа он является в одежде монаха и произносит возвышенные слова о своем будущем и о будущем маленькой Мадлены, которой он хочет быть достойным, – признаемся, нам все это кажется лишь одной из его бесчисленных талантливых, хотя и бессознательных личин-импровизаций. Кажется, что вот-вот он сбросит белую рясу, и через минуту, к ужасу Леона и Сабины, станет ходить по канату или заниматься атлетической борьбой, или еще чем-нибудь подобным, вовсе не помышляя о своем нравственном возрождении.

Жорж Санд впоследствии переделала «Теверино» в пьесу, т. е., собственно, в пролог пьесы, поставленной на сцену в 1854 г. под названием «Фламинио». В пьесе те же действующие лица, что и в романе, – за малыми исключениями и добавлениями (так, например, очевидно, ради уступки клерикальному духу времени, смешной милый кюре заменен карикатурной англичанкой, мисс Барбарой, кузиной леди Сабины), но в пьесе нет ни прелести остроумного, льющегося свободно рассказа об этом однодневном, полном неожиданностей путешествии; ни загадочности той, непонятной Сабине, но понятной читателю и непередаваемой в театре, свободы неопределенных, примитивно-простых, но чисто-братских отношений между Теверино и Мадленой, которая в пьесе наоборот, с места в карьер объявляет его своим женихом; действие лишено того колоритного фона альпийских дорог, горных ущелий и итальянских городишек, который придает особую яркость веселому рассказу. Сторона живописная пропала или слиняла, сторона морализирующая усилена, – и, в общем, от весело написанной и легко читающейся повестушки не осталось ничего или почти ничего, а на свете одной скучной пьесой больше. Мы ее не видали на сцене, но полагаем, что она должна быть на подмостках еще скучнее, чем в чтении.

И «Теверино» и «Пиччинино» были напечатаны в «Прессе», первый в 1845 г., второй в 1847 году.

«...То, что я думаю о природном дворянстве и благородстве крови, я высказала в «Пиччинино» – говорит Жорж Санд в «Истории моей жизни» – и, быть может, я весь этот роман написала лишь ради тех трех глав, в которых я развила свое мнение о дворянстве.

Таковым, как его понимали до сих пор, оно является уродливым предрассудком, поскольку оно присваивает в пользу одного класса богатых и сильных фамильный культ семьи, принцип, который должен был бы быть драгоценным и святым всем людям. Сам по себе этот принцип неопровержим, и я считаю испанскую поговорку «cada un es hijo de sus obras» неполной. Это высокая и великодушная мысль – быть сыном своих деяний, и благодаря своим качествам иметь такую же ценность, какую имеет патриций благодаря своим родовым записям. Эта мысль создала нашу великую революцию, но это – идея реакционная, а реакция всегда видит лишь одну сторону вопросов, – ту, которою пренебрегали и которую не признавали.

Итак, совершенно верно, что всякий из нас – сын своих деяний, но точно так же справедливо и то, что всякий – сын своих отцов, своих праотцов, patres и matres. Мы приносим с собою при рождении инстинкты, которые являются лишь результатом переданной нам крови, и которые управляли бы нами с ужасной роковой силой, если бы у нас не было известной доли силы воли, являющейся личным даром, который небесная справедливость ниспослала каждому из нас...»

В Заметке же, предпосланной самому «Пиччинино»,