названная «Die Grille», обошла все немецкие театры, доставив большие триумфы многим немецким «injénues», во главе с памятной старым петербуржцам очаровательной Раабе. Наконец, в 1869 г. на сюжет «Фадетты» написали комическую оперу гг. Semet и Basille.[804] Что касается «Франсуа-Найденыша», то его Жорж Санд сама переделала в комедию, которая с большим успехом была поставлена в конце 1849 г. в Одеоне, и этот успех заставил автора вновь обратиться к драматической литературе, совершенно заброшенной ею после фиаско «Козимы» в 1840 г. Но о «Найденыше»-комедии, равно как о двух других пьесах Жорж Санд, тесно примыкающих к ее деревенским повестям, т. к. они также изображают простую сельскую жизнь, и героями в них являются беррийские крестьяне, об этих двух пьесах – «Винодельном Прессе» и «Клавдии» – мы будем говорить в другой главе.

Скажем теперь лишь несколько слов о том, что если Тургенев осудил Жорж Санд за то, что в «Франсуа-Найденыше» она употребляет местные крестьянские словечки и выражения, так Гюстав Планш, когда вышла «Клавдия», отнесся отрицательно к старанию писательницы заставить своих героев говорить так, «чтобы их язык не противоречил их понятиям» – и был бы, по возможности, близок к реальной действительности.

«Стиль «Клавдии», – писал Планш, – «совершенно такой же, как и в «Найденыше»: беррийские местные выражения, которыми парижская публика восхищалась в «Найденыше», встречаются на каждом шагу в новой драме. Как бы ни был наклонен вкус публики к этим выражениям, но они заслуживают осуждения, потому что придают речи странный оттенок однообразия. Впрочем, они нисколько не принадлежат, собственно, Берри: в нескольких лье от Парижа, почти в каждом селении или ферме можно услыхать их. Эта прихоть автора, возбуждающая восторг толпы, по-нашему, детская прихоть.

Понятно, что Мольер, выводя на сцену крестьян, заставляет их говорить их языком. Но и он даже, несмотря на свое мастерство, утомляет иногда зрителя: достаточно привести в пример разговор Матюрины и Пьеро в «Дон Жуане». Что Мольер допускал, с сомнительным успехом, на несколько минут, то автор «Клавдии» хотел выдержать в продолжение трех часов!

Несмотря на живое сочувствие таланту, с которым он изобразил характеры, выразил чувства, надобно сознаться, что действующие лица, выведенные на сцену, много бы выиграли в наших глазах, если бы говорили языком общества. Да и к чему служат подобные местные выражения, которые публика принимает за наивные? Дают ли они более выпуклости и правдоподобия мысли? Разве нельзя выразить на языке, которым говорит образованное общество, мысли и страсти, выведенные в драме? Подобную вещь трудно оспаривать. Вот почему мы сожалеем, что автор «Клавдии», привыкший просто и строго понимать поэзию, прибегнул к таким детским средствам. Их надо предоставить писателям низшего разряда.

Может быть, некоторые поклонники Жорж Санд возразят, что простонародный язык был необходим в «Клавдии», точно так же, как и в «Найденыше», потому что все действующие в них лица принадлежат к сословию поселян. Это возражение не уничтожает справедливости нашего замечания. В самом деле, если во имя строгой истины восхищаться этим языком, который парижские зеваки принимают за беррийское наречие, то, приняв это за непреложное правило, надо посмотреть, какие выйдут из этого последствия. Во имя этой же самой строгой истины завтра может водвориться на сцене наречие Оверни или Пикардии, и скоро надо будет ходить в театр со специальными лексиконами. Напрасно думают, что подобные выражения придают наивность мысли: это – чистое заблуждение. Нет ни одной идеи, ни одного чувства во всей драме, которые бы на литературном языке не могли быть переданы легко и верно, и потому бесполезно было переводить их на беррийское наречие»...[805]

Но Жорж Санд не смутилась этими порицаниями, о которых, очевидно, она и читала, и слышала, и не только не изменила своей манеры, а, наоборот, вполне сознательно еще усилила ее. В 1853 году вышел еще роман из крестьянского быта, «Волынщики», который если и нельзя назвать совершенным с точки зрения общего плана, постройки и развития фабулы – в этом отношении, а особенно в виду некоторой растянутости, он уступает и «Найденышу», и «Фадетте», и в особенности «Чертовой Луже», – зато в смысле выдержанности стиля и тона, в смысле полного перевоплощения самого автора в того деревенского парня, будущего коноплянщика Этьенна Депардье, от имени которого ведется рассказ, – она достигла положительного совершенства и необычайной художественной правды. И потому совершенно непонятно, что об этом романе (как справедливо замечает один ученый, о котором ниже будет речь) «совсем не упоминается или говорится лишь еле-еле, вскользь и бегло во всех биографиях Жорж Санд и во всех историях литературы».

И вот в предпосланном роману посвящении Эжену Ламберу Жорж Санд, очевидно, прямо отвечает Планшу. Она объявляет, что, рассказывая на этот раз личную историю Этьена Депарадье, слышанную от него в молодости, она постарается, «сколько возможно, подражать его манере говорить».

«Ты не упрекнешь меня, – говорит она Ламберу, – «за то, что я упорствую в этом. Ты, который по опыту и своими ушами узнал, что мысли и чувствования крестьянина не могут быть переданы нашим стилем, не исказившись совершенно и не приобретя отталкивающего вида аффектации. Ты знаешь также, проверив это своим умом, что крестьяне угадывают и понимают гораздо больше, чем считаются на то способными, и часто ты бывал поражен их внезапными рассуждениями, похожими, особенно в вопросах искусства, на откровения. Если бы я стала рассказывать тебе на своем и твоем языке некоторые слышанные и понятные тебе на их языке вещи, ты бы счел их столь неправдоподобными в их устах, что обвинил бы меня в том, будто я вкладываю невольно свое собственное «я» и снабжаю их размышлениями и чувствами, каких у них не могло быть.

И действительно, стоит ввести в выражение их идей хоть слово, которое не из их словаря, как сейчас же всякий готов усомниться в том, что сама идея высказана ими. Но если прислушаться к их речам, то признаешь, что если у них нет, как у нас, выбора слов, соответствующих всем оттенкам мысли, так этих слов, тем не менее, вполне достаточно для того, чтобы формулировать то, что они думают, и описывать то, что они чувствуют.

Итак, не ради ребяческого удовольствия – как меня в том упрекали – изобрела я необычную литературную форму, и еще менее ради того, чтобы воскресить старинные обороты и устарелые выражения, всем, кроме того, понятные и известные, и принудила себя к труду сохранить за рассказом Этьенна Депардье его собственный колорит. Это потому, что невозможно заставить