кончик сигареты светится красным. – Просто крат, который кратит. А что еще ему остается делать, если у него больше нет бюро? И вот я здесь, с вами. Едва ли не последний из кратов. Вашими стараниями не стало очень многих из моей когорты. Вы опустошили столько департаментов. Но теперь немножко другая ситуация, верно? Взять хотя бы вот этот разговор тет-а-тет. Не так было в тот раз, когда вы, заседая в комиссии, назвали меня врагом свободы и сообщили мой домашний адрес вашим прихвостням.

– А надо было упечь тебя за решетку!

– В ту пору не было законов, которые позволили бы это сделать. Конечно, потом вы таких пропихнули не один и не два, но, на мое счастье, пошли по внесудебному пути. И дали маху. И вот… – Амос затушил сигарету. – И вот мы здесь.

– Что тебе нужно?

– Известно ли вам, что часы на всех общественных зданиях не могут показывать температуру выше девяноста девяти градусов Фаренгейта?

– Ну допустим. И что с того?

– Это кем же надо быть, чтобы врать о температуре? Это кем же надо быть, чтобы запретить метеорологической службе сообщать о градусах выше девяноста девяти? Я еще могу понять, когда врут о выборах. Или о тех, кто разбогатеет из-за сниженных вами налогов. Или даже обо мне. В самом деле, почему бы не называть меня предателем? Ведь я добрался до вас… Но температура? – Хослов качает головой. – Она-то чем провинилась?

– Жара крепчает. Все уже это поняли. Сколько бы ни было градусов на улице, люди убеждены, что температурой манипулируют в политических целях. Но это же глупо! Какой смысл тревожиться из-за того, что нельзя изменить?

– Ну да, ну да… Чего не видишь, о том не тревожишься – и даже не задумываешься, можно ли на это как-нибудь повлиять. Да, тут есть резон. – Хослов снова закуривает. – А известно ли вам, при какой температуре горит сигарета?

– Нет.

– Выше девяноста девяти?

Тревин понимает, что задумал Хослов, только когда тот встает. Пленник пытается бороться, но это бесполезно. Хослов обхватывает рукой его голову и засовывает сигарету в ноздрю. Шипит плоть, Тревин вопит. Лишь после того, как прекратилось горение, Хослов отбрасывает испачканный в соплях окурок и садится.

– Сдается мне, в некоторых ситуациях температура еще имеет значение.

Мина открывает дверь и заглядывает в комнату:

– Вы в порядке?

У Тревина округляются глаза – он узнал девушку. Это она смотрела на него с таким обожанием, а потом охотно пошла с ним в номер и там застенчиво сняла блузку, предлагая себя…

А еще она что-то подмешала ему в шампанское, затем уложила его в тележку для белья и вывезла из гостиницы. Но тогда он уже был в отключке, так что у него остались только положительные воспоминания об этой милашке.

– Ты? – таращится он.

– Ну да, вы знакомы, – говорит Амос. – Дорогая, мы в полном порядке. Обсуждали температуру.

Тревин смотрит на него, как змея, мечтающая ужалить.

– Он опасен, – говорит Мина.

– И еще как! Но не в данный момент.

– Ты хоть знаешь, на кого работаешь? – спрашивает Тревин.

– О чем это он?

– Решил, что ты работаешь на меня, – объясняет Амос.

– А не наоборот?

– В его мире такое невозможно. – Амос закуривает сигарету. – Видите ли, сенатор, мы с Миной совершенно случайно нашли друг друга после одной из ваших чисток. Двое потерпевших кораблекрушение бедолаг, мы плавали среди обломков наших агентств. Я – мускулы. Она – мозг. На самом деле она тоже в основном мускулы. – Он оглядывается на Мину. – Как тебе удалось запихать его в бельевую тележку?

– Уложила ее боком на него, потом черенком швабры поставила на колеса вместе с ним.

– Умница! – Амос расплывается в улыбке. – Дайте пятифутовой бюрократке рычаг, и она перевернет планету. Или, на худой конец, двухсотдвадцатифунтового жлоба. Короче говоря, если раньше моя коллега наблюдала за разогревом океанских течений, за ускорением таяния ледников и расширением тепловых куполов, то теперь ее аналитические модели посвящены политическим движениям, нелегальному обороту денег и социальным настроениям. Однажды она с изумлением обнаружила в пульсирующем сердце своих моделей вашу особу. Признаться, я не был огорчен.

– Так вы психуете из-за того, что я оставил вас обоих без работы?

– Он дурак, – констатирует Мина. – Амос, давай, раствори его, и дело с концом.

Тревин вскидывается, у него глаза лезут на лоб.

– Что?!

– У меня есть подходящие химикаты, – продолжает Мина. – Следов не останется. Мы можем использовать кого-нибудь другого, в моем списке хватает кандидатур.

– Сучка, что ты несешь?!

Хослов одаривает Тревина язвительной ухмылкой:

– Химия, сенатор. Речь идет о химии. Если химия наших взаимных чувств не сулит желаемого результата, то химия, способная превращать человеческую плоть в розовую пену, уж точно не подведет.

Тревин содрогается:

– Чего вы хотите?

Мина протягивает ему изъятый телефон:

– Пароли от этого мобильника. Пароли от банковских счетов. Твой биткоин-кошелек. ПИН-код к охранной системе «Сигнал». Доступ к твоим соцсетям.

– Черта с два!

Мина пожимает плечами и поворачивается к двери.

– Схожу за ведрами.

– Стой! Чтоб тебя! Подожди!

Мина задерживается. Хослов вопросительно изгибает бровь:

– Итак?

– Если отдам то, что вы требуете, отпустите меня?

– Разумеется, – отвечает Хослов. – Мы бюрократы, а не прирожденные убийцы. Впрочем, – поправляется он, – Мина еще только учится.

И Тревин раскалывается. Мина записывает информацию.

– Проверка займет несколько минут, – говорит она наконец.

За ней затворяется дверь, и мужчины остаются наедине в плесневом желтом свете. Жужжит кондиционер. Он проработал много лет, основательно засорился. Хослов добыл его наверху в одном из своих мародерских набегов, когда собирал всякий хлам, которым потом заполнились лестничные клетки и коридор. Мина это называла стадией фортостроения. Спрашивала: «Ты что, шестилетний ребенок, чтобы сооружать крепость из одеял?» Амосу сравнение понравилось – тогдашняя возня доставляла ему поистине детскую радость.

Тревин ежится, ему холодно. Запрокинув голову к окутанному тенью потолку, Амос курит и глядит, как вьется дымок, отбрасывая собственные тени.

– Ты правда веришь, что не будет последствий? – спрашивает Тревин.

– А почему бы не верить?

– Ты совершаешь преступление.

– Преступление? Да. Вот он я, сижу перед вами. Самый настоящий преступник. Хотя… точно такими же делами я занимался во внутренней безопасности. И тогда они не считались криминальными, верно? – Амос пожимает плечами. – Иногда я прямо-таки теряюсь. Крат остался без бюро – как тут не растеряться? Начальства надо мной нет, и кто теперь поможет отличить хорошее от плохого? – Он берет задумчивую паузу. – Интересно получается: преступник – я, а сенатор – вы.

– Мне это интересным не кажется.

– У меня на родине вы бы точно были преступником. С помощью телешоу сеять