и смуглый, в очках в черепаховой оправе, сказал тихим голосом с легким немецким акцентом: “Я не видел ни Нью-Йорка, ни Чикаго, зато увидел Каменных львов”. Мило улыбнувшись, он пошел дальше. Его звали Клаус Фукс»[2394]. Женя Пайерлс прозвала его Фукс-Автомат, потому что этот тихий, трудолюбивый теоретик-иммигрант говорил только тогда, когда к нему обращались, – как автомат, в который бросили монетку.

На прогулке по каньону Фрихолес с семейством Ферми Нильс Бор остановился полюбоваться скунсом, однако этот зверь, неизвестный европейцам, не стал знакомить энергичного датчанина со своим пахучим оборонительным оружием. На тропинках иногда появлялись медведи, и ежедневный бюллетень предупреждал: «Помните, что эти медведи не такие ручные, как в Йеллоустонском парке»[2395]. У одной домашней кошки стала нагнаиваться челюсть; служивший на Холме военный ветеринар счел омертвение костной ткани признаком лучевой болезни, вызванной загрязнением Технической площадки, и стал наблюдать за необычной симптоматикой животного, о которой тогда еще мало что было известно. У кошки опух язык и клочьями выпадала шерсть; в конце концов ее удрученный хозяин попросил усыпить животное.

На Рождество 1943 года для жителей Холма начала вещать маломощная радиостанция, в распоряжении которой было несколько прекрасных собраний пластинок с записями классической музыки, в том числе коллекция Оппенгеймера. Тех немногих жителей Нью-Мексико, которые принимали передачи этой станции, удивляло, что ведущие никогда не называли исполнителей, выступавших в студии, по фамилии. «Отто», который иногда играл классические произведения для фортепиано, был Отто Фриш. В июне 1944 года открылось поле для гольфа. Организовались мужские и женские команды по бейсболу, софтболу и баскетболу. Военные разбили огород бывшей школы, расположенный к востоку от Фуллер-лодж, на индивидуальные участки, но лишней воды для их полива не было.

Строителям, механикам, солдатам и служащим Женского вспомогательного корпуса (WAC) жилось труднее: они ютились в казармах с минимальными удобствами, построенных на скорую руку общежитиях и жилых вагончиках на грунтовых площадках. Однажды для придания самобытности народным танцам на сквэр-данс в столовой пригласили семьи окрестных сельских жителей. Они явились пьяными и чуть было не устроили побоище; после этого случая у дверей стоял охранник в военной форме. Как вспоминает Ханс Бете, ближе к концу войны, когда в лабораторию брали на работу всех, кого только могли найти, один неуравновешенный механик перерезал другому рабочему горло «от края до края»[2396]. Работа на Холме – в качестве уборщиц и ремонтников – улучшала жизнь индейцев из Сан-Ильдефонсо и других близлежащих пуэбло и ранчо. Многие квартиры Лос-Аламоса вскоре украсились черной керамикой Марии Мартинес, слепленной вручную из глиняного шнура.

Зимой над плато висела завеса угольного дыма. Рабочие, которых военные назначили в котельные жилых корпусов, топили их так жарко, что стены квартир иногда шипели. Лос-Аламос расположен в сухой возвышенной местности в окружении сосновых лесов, и всех тревожила возможность пожаров. Однажды ночью в начале 1945 года загорелась главная механическая мастерская Технической площадки; как вспоминает Элеонор Джетт, она видела, как ее муж Эрик, руководитель группы восстановления металлов Химико-металлургического отдела, стоял вместе с Оппенгеймером и военным комендантом Холма на пожарной лестнице административного корпуса, мрачно наблюдая за работой пожарных. «Господи, – услышала она чьи-то слова, – хорошо еще, что это не корпус D. Там активности на семь миллионов долларов. Каждый раз, как здание становится слишком горячим для работы, они добавляют еще один слой краски». Ее муж работал именно в корпусе D; она не знала, что он работает с плутонием, но понимала, что «горячее» означает «радиоактивное». «Черт возьми, – сказал ей муж, когда она спросила его об этом, – не переживай. Мы работаем фантастически осторожно»[2397]. Пожар в зоне работы с плутонием стал бы серьезной катастрофой; после пожара в механической мастерской Гровс приказал построить огнеупорный плутониевый цех со стальными стенами и стальной крышей, а также системами фильтрации воздуха – как входящего, так и исходящего.

Роберт Оппенгеймер руководил всей этой деятельностью с не вызывающей сомнений компетентностью и кажущимся самообладанием, на которые почти все в конце концов привыкли полагаться. «Оппенгеймер был, вероятно, лучшим директором, какого мне приходилось видеть, – повторяет Теллер, – благодаря замечательной гибкости его ума, благодаря его успешному стремлению знать практически обо всех важных изобретениях, появляющихся в лаборатории, а также благодаря его необычайному психологическому пониманию людей, исключительно редкому среди физиков»[2398]. «Он знал и понимал все, что происходило в лаборатории, – соглашается с ним Бете, – будь то в области химии, теоретической физики или работы механической мастерской. Ему удавалось все помнить и все координировать. Кроме того, в Лос-Аламосе ясно ощущалось его интеллектуальное превосходство над нами»[2399]. Руководитель теоретического отдела рассказывает об этом более подробно:

Он моментально понимал то, что слышал, встраивал новую информацию в общую схему вещей и делал правильные выводы. В лаборатории не было никого, даже близко сравнимого с ним по части знаний. А кроме того, у него была человеческая теплота. У всех, несомненно, создавалось впечатление, что Оппенгеймеру важно, чем занимается каждый конкретный человек. Когда он разговаривал с кем-нибудь, он давал ясно понять, что работа этого человека важна для успеха всего проекта. Я не помню ни одного случая в Лос-Аламосе, когда он отнесся к кому-нибудь недоброжелательно, хотя и до, и после войны с ним такое часто случалось. В Лос-Аламосе он никого не заставлял почувствовать себя неполноценным – ни единого человека[2400].

Однако сам Оппенгеймер чувствовал себя неполноценным; как он признался много лет спустя, он всегда ощущал в отношении всех действий в своей жизни «очень сильное чувство отвращения и неправильности». По-видимому, в Лос-Аламосе это отвращение впервые несколько ослабло. Возможно, там он нашел процесс самоанализа, основанного на дополнительности, который он применял более широко в последующей жизни: «Пытаясь освободиться и стать разумным человеком, я неизбежно осознал, что мои тревоги о том, что я делаю, обоснованны и важны, но ими дело не исчерпывается; что должна существовать дополнительная к ним точка зрения, потому что другие люди видят в них не то, что вижу я. И мне нужно было то, что они видели, нужны были они сами»[2401]. Он, несомненно, нашел более традиционное средство от тревог – забыться в работе.

Каковы бы ни были в эти годы нравственные и рабочие тяготы Оппенгеймера, на него в полной мере лег еще и груз личных проблем. Он находился под постоянным наблюдением; за его перемещениями следили; его квартиру и телефоны прослушивали; посторонние люди наблюдали за ним даже в самые интимные моменты его жизни. Его домашняя жизнь явно не была счастливой. Напряжение