— Я уже коснулась скипетра великого царя, — холодно прервала его я. — А стало быть, теперь указ его не может быть отменен.

— Да жрица еще и мудра, — усмехнулся Ох. — И знает наши персидские законы. Что ж, она права. Скипетра коснулись, и что сказано, того изменить нельзя. Теперь понятно вам, невежественным людям, каким прочным щитом является мудрость? Пойдем, Ментор, повеселимся с молодыми жрицами Амона, которые, не будучи мудрыми, но всего лишь миловидными, дожидаются нас во дворце. Веселая будет ночка. Багой, оставайся здесь, ни к чему тебе расстраиваться понапрасну. — Он грубо рассмеялся. — А заодно поинтересуйся, украшает ли себя эта небесная шлюха, по имени Исида, драгоценностями, и если так, то насчет них я никакой клятвы не давал. Прощай, жрица. Пребывай и впредь такой же мудрой и продолжай носить покрывало, ибо если все, что оно скрывает, так же совершенно, как и твоя рука, то, кто знает, может, как-нибудь ночью, когда все обещания утонут в вине, я или другие, в конце концов не в силах далее противиться, заставят тебя раздеться.

Двери за ними затворились, и по крикам, прилетевшим из-за стен, я поняла, что персы ушли. Я обратилась к Багою, с которым мы остались в зале одни:

— Скажи мне, египтянин, с младенчества воспитанный под сенью крыльев Исиды, тебе не страшно? — Я повернула голову и взглянула через покрывало на алебастровую статую, на которой отчетливо виднелся плевок.

— Страшно, жрица, — ответил он. — Точно так же, как было страшно и тебе самой.

— Глупец! — ответила я насмешкой на насмешку. — Я вовсе даже не испугалась. Прежде чем ты успел бы поднять на меня руку, был бы уже мертв, да и этот царь, которому ты служишь, тоже лишился бы жизни. Не спрашивай меня, как бы я сие проделала, однако сейчас ваши души корчились бы на крюках палачей загробного мира. Разве не слышал ты о проклятии Исиды, евнух? Уж не думаешь ли ты, что богатство и власть могут защитить тебя от ее молниеносного меча? Мне ничего не стоит прямо сейчас шепнуть богине молитву, и она уничтожит тебя, если ей будет угодно.

Он весь затрясся и рухнул на колени — да, этот цареубийца упал на колени передо мной, укрытой покрывалом женщиной, хотя мы были одни в огромном храме, заклиная меня пощадить его и защитить от гнева Небес. Ведь в душе Багой оставался египтянином, и кровь его предков, поклонявшихся Исиде тысячи лет, была все еще горяча в его жилах. Вдобавок он боялся меня, ибо хорошо знал, как сложилась судьба тех, кто посягал на верховную жрицу.

— Ты молишь о прощении? Ищешь защиты? Сдается мне, сие должно стоить невероятно дорого, Багой. Не был ли ты в числе тех, кто поедал плоть Аписа и вытаскивал дев Амона из их храма? Не помогал ли ты персам устраивать стойло для осла в святилище Птаха, предавать огню древние храмы и резать жрецов на их алтарях?

— Увы мне, я и впрямь делал все это! — всхлипнул евнух, колотя себя в грудь. — Но не по своей воле. Мне приказывали, и я должен был подчиниться или умереть.

— Может, и так. Тогда сам ищи примирения с этими богами, если можешь. Но каким будет твое искупление перед нею, Вселенской Матерью? — И я вновь взглянула на мерзкое пятно на алебастровой статуе Исиды.

— О, скажи мне это, скажи мне! Чем искупить мне свои прегрешения, жрица? Я поклянусь царю, что никаких драгоценностей здесь нет; что Матерь Исида украшена лишь цветами и умащена благовониями. Я буду охранять этот храм так, что ни один перс не ступит за его стены. Я сделаю так, что любого, кто обидит тебя, жрица, постигнет немедленная тайная смерть. Достаточно ли этого?

— Даже на сотую долю — нет. Ты сбережешь церемониальные украшения Исиды, но где отмщение тому, кто осквернил ее своим плевком? Ты будешь защищать жрицу, но где отмщение тому, кто желает раздеть ее донага на забаву себе и своим варварам? Если это все, что ты можешь предложить, Багой, то получай проклятие Вселенской Матери и ее Пророчицы и отправляйся в преисподнюю!

При этих словах Багой поднял руку, словно в попытке защитить свою голову, и начал было протестовать, но я, не обращая на него внимания, продолжила:

— Однако не спеши туда, задержись, как можешь, на своем пути. Укрась себя, как женщина, расшитыми одеждами, умасти себя благовониями, надень златые цепи на шею и драгоценные перстни на пальцы. Потакай своим страстям, которые ты не можешь обуздать, и возьми свою плату в золоте и землях. Отрави тех, кого ненавидишь, и из непорочных детей выдави их жизни, потому что они стоят между тобой и плодом некой новой фантазии. Наполни себя до отвала нечестивой пищей, разбухни от миазмов власти и затем, Багой, — умри! умри! — год, десять лет, пятьдесят лет спустя! И провались в ад, и гляди в величественные глаза богини, которую посрамил, в глаза той, которой твои праотцы поклонялись с начала времен, и жди прихода ее жрицы, чтобы она могла со всеми беспощадными подробностями обличить тебя на суде богов!

— Но что же, что мне сделать, чтобы спасти свою душу? — в отчаянии вскричал Багой. — Знай, жрица, что я, хоть тело мое и искалечено, спасу свою душу и что все эти помпезности и мишура, которые ты перечислила, для меня лишь ничтожный прах, ибо, не имея возможности обрести ничего настоящего — будучи лишен жен и детей, — я вынужден искать иные радости и тем самым подавлять тот дух, что живет во мне. О! Каково это — быть тем, кто я есть, чувствовать, как шеи великих, выворачиваясь, крутятся под моей стопой! Да, — тут его голос упал до шепота, — даже шея самого Царя царей, который забывает, что до него были в мире и другие великие властители. Скажи мне... что я должен сделать?

Я тайком стянула кривой нож со своего пояса — евнух ничего не заметил — и полоснула себе по руке, рана вышла глубокой, шрам виден до сих пор, хотя моя прекрасная плоть вроде бы когда-то горела в неугасимом огне и на остальных участках возродилась без изъяна. Хлынувшая кровь запятнала мое покрывало, небольшое поначалу пятно пугающе росло. Евнух не отрываясь смотрел на это, как ему