в плане сюжета и композиции это общий для всех, постоянно функционирующий узел, около которого разгораются квартирные страсти [см.: Романов, Товарищ Кисляков, гл. 4, 35]. Другим подобным местом, с несколько ослабленным, но все же ощутимым подтекстом низа и перерождающего огня, является кухня — пункт сбора всех жильцов, сцена многих квартирных трагикомедий.

13//32

Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться. — Ср. у З. Гиппиус: Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук, / Но точно где-то властно сомкнули тайный круг [Часы стоят].

13//33

…[Гигиенишвили] ударом в спину вытолкнул его на середину кухни… Здесь собралась вся квартира… С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. — Телесное наказание «всем миром» описано Некрасовым: Судей сошлось десятка три, / Решили дать по лозочке, / И каждый дал лозу [проворовавшемуся лакею; Кому на Руси жить хорошо, гл. 4], П. Д. Боборыкиным [Василий Теркин, 1.17], сатириконовцем Д’Ором [см. выше, примечание 22]. Поклонник «сермяжной правды», Лоханкин удостоился наказания, в некотором роде созвучного его мировоззрению (при том, что порка является и типичным моментом ситуации «утонченный и хамы», см. выше, примечание 30, — характерная для соавторов концентрация мотивов и функций разного происхождения).

Не разбирающийся в событиях периферийный наблюдатель (старик, ребенок, животное и т. п.) — типичный персонаж в сценах важных собраний и советов. Ср. собрание жильцов пансиона у Достоевского: «Сверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы и хозяйкиной кошки-фаворитки» [Господин Прохарчин]; чтение манифеста 19 февраля 1861 в крестьянской избе: Даже с печи не слезавший / Много-много лет, / Свесил голову и смотрит, /Хоть не слышит, дед [А. Н. Майков, Картинка]; военный совет в Филях: «Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов» [Война и мир, III.3.4].

13//34

— Что? Общее собрание будет? — спросил Васисуалий Андреевич тоненьким голосом. — Будет, будет, — сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину… — Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром. — «Он так много и долго пьет, что изо рта у него пахнет уже не спиртом, а скипидаром» [ИЗК, 242].

Сходный диалог, при параллелизме ролей и общего контекста, происходит между инженером Перри и палачом в «Епифанских шлюзах» А. Платонова (1927): «Остался… [палач] — огромный хам, в одних штанах на пуговице и без рубашки.

— Скидывай портки!

Перри начал снимать рубашку.

— Я тебе сказываю — портки прочь, вор!..

— Где ж твой топор? — спросил Перри…

— Топор! — сказал палач. — Я и без топора с тобой управлюсь!»

Другая возможная перекличка Пряхина с платоновским палачом — наличие сходных эпитетов в соответственных «дескриптивных зонах» этих персонажей: «…скатился в объятия воющего палача» [Епифанские шлюзы, там же] — «…переворачивал валенок над стонущим огнем» [см. выше, примечание 22].

В чеховской «Палате № 6» интеллигента Андрея Ефимыча истязает сторож, отставной солдат Никита, имеющий черты сходства с Пряхиным и подобными ему (в частности, приказывает Андрею Ефимычу раздеться). Другое возможное созвучие с этим рассказом см. выше, в примечании 17.

13//35

Кофе тебе будет, какава! — Представление о кофе и какао как об элементах праздного обеспеченного быта восходит к давним временам. В европейской сатире XVII–XVIII вв. они часто упоминаются среди предметов роскоши, ввозимых из разных стран мира на потребу светских сибаритов. В русской литературе неторопливый ритуал утреннего кофе богатых бездельников на фоне чьих-то трудов ради человечества представлен у Кантемира (сатира 2.140–142); Державина (А я, проспавши до полудни, / Курю табак и кофей пью); Маяковского (Так вот и буду в Летнем саду / пить мой утренний кофе); A. Н. Толстого («Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы спокойно попивали кофеек» [французские оккупационные войска в Одессе проливают кровь; Ибикус, кн. 2]) и др.

В народе оба напитка считались роскошью и приберегались для особенных дней: «Толковали бабы, что по праздникам Марфута какао и кофий пила» [Соколов-Микитов, На своей земле]; для дорогих гостей: «Кофий это, барышня, кофий. Вот сейчас заварю. Пять лет берегла для гостя дорогого, вот погляди-ка сама, какой кофий-то» [Замятин, Алатырь]. Характерен также народный взгляд на кофе как на напиток нерусский, чуждый национальному духу. «Чай — вон, кофий — вон: брага», — говорит у Б. Пильняка славянофильски настроенный мужик [Голый год].

В советской России натуральный кофе можно было покупать и пить в частном секторе. С вытеснением нэпмана исчез и кофе, оставшись доступным лишь элите: дипломатам, спецам, крупным партийным работникам. Еще в 1927, при сравнительном изобилии, иностранный специалист отмечает, что в Харькове кофе нигде не достанешь. А. Слонимский в 1932 сообщает, что во всем Ленинграде кофе можно выпить только в отеле «Астория» за валюту. По словам американского инженера, даже в ресторане «Гранд Отель», единственном месте в Москве, где могли питаться иностранцы, кофе в 1930 можно было получить лишь искусственный, притом без молока и сахара [Noe, Golden Days, 71; Slonimski, Misère et grandeur…, 145; Rukeyser, Working for the Soviets, 217].

У В. Катаева в водевиле «Миллион терзаний» (1930) хозяин угощает гостей: «Чаю? Кофе? Какао? Впрочем, кажется, кофе и какао нет» [о других совпадениях с этой пьесой см. выше, примечания 7 и 31]. М. Шагинян в рассказе «Прыжок» (1926) описывает кофейную церемонию на даче спеца:

«По утрам, когда советские служащие уезжали в город, на балконе у спецдамы благоухал кофейник с мокко и слезился кусочек льда на янтарном деревенском масле… Спеддама перетирала мытые чашки, щипчиками накладывала в них сахар… Найдите-ка теперь дома, где все это случается, где сахар пахнет в саксонской чашке, где бахрома у салфеточек выглажена и отливает синевой. — Да, знаете ли, такого кофе, как у вас… — неизменно начинала служащая, разрезая пополам поджаренный калач и густо намазывая его маслом. — Нужна культура, чтоб подать такой кофе».

Рядовому населению вместо натурального кофе предлагались заменители под различными неаппетитными названиями: «Желудин» и т. п. В «Дне втором» И. Эренбурга один из героев рассказывает: «Я сегодня был в кооперативе — три сорта кофе: из японской сои, из гималайского жита, еще из какого-то ванильного суррогата — так и напечатано. Спрашиваю: «А нет ли у вас, гражданочка, кофе из кофе?»» [гл. 15].

Что касается какао, то оно было в конце 20-х гг. и вовсе немыслимой роскошью. В меню правительственного санатория в Крыму в 1929–1931 оно значится наряду с такими деликатесами, как фрукты, осетрина, пирожные, мясо [Геллер, Пекрич, Утопия у власти, т. 1: 252–253]. Какао ощущалось как продукт не только недоступный, но в каком-то смысле и философски несовместимый с пролетарской диктатурой. В очерке B. Катаева царский генерал, работающий в штабе М. Фрунзе,