– Чем?

– Как чем?! Не работал, а получил еду! Я тогда совсем этого не умел, а это в лагере большая доблесть. Но потом сам пошел в медпункт, и меня в ту же ночь послали на санобработку.

– И ты начал работать с такими «знаниями»?

– Ну да, – улыбаясь, вспоминал Горчаков. – Пришел новый этап, людей загоняли в баню, снимали волосы… Старший фельдшер распорядился, чтобы я простерилизовал шприцы, всем должны были делать уколы. Я налил воду в стерилизатор и поставил на огонь. Когда вода закипела, все шприцы полопались.

Ася повернулась, не понимая.

– Шприц стеклянный, поршень металлический – нельзя было кипятить вместе, я не знал, – усмехнулся Горчаков. – Шприцы были страшный дефицит, на другой день меня убрали из медпункта на общие работы. Но забыли вычеркнуть из формуляра! Везение в лагере большая вещь! – Он хитро улыбался. – На общих я довольно быстро дошел, попал в больницу с весом пятьдесят шесть килограмм, а там опять увидели, что я фельдшер. Когда поправился, оставили санитаром в инфекционном отделении. Я стал читать книги по медицине, но проработал недолго. Пообещали зачеты – год за три, и я согласился на должность инженера шахты.

– Про инженера я помню, а про фельдшера ты не писал. – Она рассматривала его лицо, погладила перебитый нос, рваный рубец на нижней губе.

– Это здесь, в Игарке получилось… – Горчаков замолчал, вспоминая. – У меня уже был двадцатипятилетний срок, и я понял, что я здесь навсегда. Стал жить как-нибудь, однажды лежал в лазарете с воспалением легких, выздоравливал, и тут урки в одном лагере устроили бучу. В зону вошли автоматчики и стали стрелять без разбору через стенки палаток. Было много раненых, Богданов трое суток работал в операционной. Я стал помогать, и он меня заметил, оставил ночным санитаром. Я ему по-честному рассказал, какой я «фельдшер». Тогда он дал мне книжки, ночью я работал санитаром, а днем учился, у него спрашивал… Мне уже и самому стало интересно, и он ко мне почему-то серьезно отнесся – на фельдшерские курсы отправил.

– Это у тебя от колючей проволоки? – Ася трогала рассеченную бровь и ниже глаза незагорающий выдранный когда-то кусок кожи. – А почему к тебе нельзя относиться серьезно?

Горчаков помолчал, глядя в потолок, отстранил ее руку и нащупал папиросы на столе.

– Лагерь – безликая масса. Через хирурга Богданова прошли тысячи людей. У него золотые руки, но за глаза его зовут «мясник». Для нелагерного человека он безобразно циничен. И конечно, он никого вокруг себя не видит. Здесь только так и можно…

Рассказанное Горчаковым роилось над ними, но не складывалось в картины жизни. Ей никогда не представить было его доходягой, его работы и лагеря, как и ему – ее московских мытарств.

– Тебе в этом году пятьдесят, мне сорок… мы порознь прожили жизнь… – она вздохнула, – мне все не верится, что я здесь. А иногда гляжу на тебя и чувствую, что мы зря приехали…

– Ты рассказала обо мне директору школы? – Горчаков сел и прикурил папиросу.

– Я не могла врать Клавдии Михайловне, она сама догадалась.

– Ты веришь в высшие силы, а нас просто заложат. – Он повернулся и посмотрел на нее пристально. – Если меня переведут, а вас не тронут, ты вернешься в Москву. Ты не будешь испытывать судьбу второй раз.

– Почему нас должны тронуть?

– Ася, здесь нельзя быть такой! – Горчаков начал одеваться. – Я по всем трем судимостям – террорист и диверсант! Коле пятнадцать! Он уже подсуден! Любой опер за полчаса слепит из нас троих организованную группу.

Ася села в постели. Следила сосредоточенно, как он натягивает штаны. Заговорила спокойно и твердо:

– Мы вместе почти три месяца! Это больше, чем вся наша предыдущая жизнь! Мне важна каждая встреча с тобой. Как глупо об этом говорить! Ты увидел сына, он любит тебя! Разве не это счастье?! Смерть Севы, да… – Она замолчала. – Нет, не трогай меня, я никогда про него не забываю. Но то, что между нами, – это что? Это не любовь?!

Горчаков поднял и привлек Асю к себе.

– Ну-ну, прости! Мы так по-разному на это смотрим, я столько лет здесь прожил, приспособился. Пока был один, я не очень боялся, а теперь боюсь! Опера, стукачей, урок… Ты меняешь мою жизнь, и я не знаю, что с ней будет. Ты тоже не знаешь! Перед нами может быть и пропасть!

– Просто мы немножко чужие друг другу, у нас ведь никогда не было семьи. – Она обняла его. – То есть не чужие, конечно, но нам уже не семнадцать лет, чтобы влюбиться по-настоящему. К тому же я уже старая… – Ася заглянула ему в глаза, забрала из рук рубашку и бросила на лавку. – Ты бы и не взглянул на меня, если бы встретил случайно!

Она все рассматривала его, чмокнула в висок, провела губами по морщинам лба.

– Это я старый! – Горчаков стеснялся ее ласки.

– Старенький ты мой, – она еще поцеловала и потянула за ремень штанов. – Ты зря осторожничаешь, у меня с гибели нашего сына ни разу не было месячных…

Ася выбралась из постели и включила электроплитку:

– Покормлю тебя на дорогу! Это такое счастье – просто покормить мужа! И еще столько продуктов! Никак не привыкну!

– Не надо, Ася, опоздаю, – Горчаков уже одевался.

– Тогда чаю попей и покури! Посиди со мной еще немного. Скоро Коля придет.

– Ты никогда не любила табачного дыма!

– А теперь люблю. Когда тебя долго нет, я готова сама закурить, чтобы пахло твоим «Беломором». Какой зверский кипятильник! – Она сыпала чай в закипевший чайник. – Этот ваш Померанцев настоящий Кулибин! Ты меня с ним познакомишь? С Сан Санычем я уже познакомилась… И почему ты все время в арестантской одежде? Давай купим тебе наконец хороший свитер и полушубок? Я смотрела в магазине!

– Хм, это минимум карцер!

– Почему?

– За зоной – только в лагерном, Ася!

– Да, я забыла, а давай, у тебя здесь будет хорошая одежда. Голубая рубаха…

– Ты меня под монастырь подведешь! – Горчаков взял стакан с чаем, поднес его ко рту, но поставил. – Я сейчас думал про свой лагерь, словно я просто иду туда на работу, а там все по-прежнему – вахта, пропуск, вертухаи и особый отдел. Сейчас еще Коля придет и станет называть меня папой!

– Ты не веришь, что когда-нибудь все это будет. Просто жизнь… семья, дом.

Горчаков не ответил. Он действительно в это не верил, иногда он ясно ощущал близкую развязку этого их краденого счастья.

72

В начале октября пришел денежный перевод из Ермаково. Он был от Али Суховой на имя Михельсон и на огромную сумму в тысячу рублей. Зинаида Марковна зашла с корешком перевода, и Николь разревелась. С ужасом в глазах вцепилась в плащ врачихи. Это мог быть и Померанцев, могли выпустить Сергея Фролыча… но Николь столько мог прислать только он. Но почему деньги, а не письмо? Значит, сам не мог написать, он в лагере! Слезы текли и текли по лицу Николь.