Белов и сам задремывал, и действительность – двухэтажные нары, радостно галдящие и хохочущие немцы, треск и дым печки, дыхание Ледовитого океана, сотрясающее барак, – все смешивалось, и Сан Санычначинал ясно переживать Его присутствие и свою принадлежность Ему. Улыбался блаженно сквозь дрему. Избитым сердцем Сан Саныч очень чувствовал слова Ильи-пророка – на белом свете есть и другие смыслы! Эта мысль не раз ясно посещала его в горячем карцере, а иногда и в промороженном карьере. Настолько ясно, что он прощал своих истязателей, которые не знали об этих смыслах. Ему было жалко их и даже страшно за них.

Жизнь погрузила Сан Саныча в свои глубины, где все люди были одиноки. Вернувшись на «Полярный», он почувствовал новое отношение окружающих. Люди поняли, что он стал другим, что с ним трудно разговаривать. Даже старые товарищи… жали руку, радовались, что его отпустили, но не задерживались, не расспрашивали, не звали выпить. Про Николь не вспомнил вообще никто. А совсем недавно она всем нравилась.

В горе товарищей нет. Горький опыт никому не нужен, он пугает людей, когда они видят его в глазах другого. Дело было не только в людях, но и в самом капитане Белове. Ему ни с кем не хотелось говорить о Николь.

Даже с Померанцевым, который все понимал, ухаживал за Николь и Катей и любил их. Только однажды, сразу по возвращении, они посидели по душам. Сан Саныч тогда напился и даже заплакал. После этого он ни с кем не разговаривал. Одинокие слезы и тяжелые раздумья о жизни приходили теперь чаще, они и были той глубиной жизни, где, кроме Белова, был только Он.

Его Сан Саныч не стеснялся.

Весь следующий день, как и предсказывал Григорий, давил тяжелый ледяной и снежный север. Тундра стала белой, лужи промерзли до дна, а подветренные стены сараев, пирс и старенький сейнер покрылись седым льдом. На «Полярный» не попасть было, Белов выходил покурить и наблюдал черный дым, клоками срывающийся с высокой трубы буксира. Угля оставалось в обрез.

Весь барак храпел добрые сутки, вставали только по нужде и поесть. Утром следующего дня от Григория пришла Марта, носившая ему еду, и сказала, что ветер скоро стихнет. Люди стали подниматься, и, пока пили чай, в заливе все унялось, только высокая гладкая волна докатывалась с моря. Пошли догружать беловскую баржу.

К вечеру «Полярный» отдал якорь на рейде поселка Дорофеевский.

Сан Саныч зашел поздороваться к Гюнтеру и отправился к Герте. В их с Вано домике жил новый комендант, ей же с детьми выгородили угол в общем бараке. Герта работала поварихой, земляки помогали и нужды у нее не было, слезы потекли только, когда Сан Саныч рассказал о последней встрече с отцом ее детей. Жадно следила за каждым словом. О Габунии в поселке жалели все. Новый комендант был законник, но и самодур и законы понимал по-своему. Угодить ему было трудно. В бригадах появились стукачи, и общая атмосфера была уже не та, что при Габунии.

Герта смотрела с грустью, нянькала на коленях четырехмесячного Ваню. Малыш был толстый и белокурый, как купидон саксонского фарфора. Грудь Герты лопалась от молока, только глаза глядели невесело. Писем от Николь она не получала, засомневалась, что кто-то в Дорофеевском мог получить и не сказать ей. Пошла спросить по бараку. Писем не было…

– Мог и комендант выбросить, – шепнула Сан Санычу, – он все читает и не все письма отдает.

Сан Саныч с душевным трепетом рассматривал Герту и ее малыша, Николь уже должна была родить. Взял на руки маленького Ваню, мальчишка, как будто почувствовал, что его специально путают с кем-то другим, заревел и потянул руки к матери.

Вечером Сан Саныч, сменившись с вахты, курил на носу, опершись на фальшборт. Енисейская вода негромко шелестела мимо, закат переливался холодными красками. Наступала осень. Небольшой клин гусей, обгоняя буксир, уверенно тянул в теплые края. Первый в этом году, думал Сан Саныч, провожая взглядом красивых сильных птиц. Жизнь богата! Идет своим чередом, летит своим клином! По-прежнему много всего было на этой северной земле – рыбы, птицы, несвободных людей и синего неба.

Словно подтверждая его слова, в воде показалась голова медведя. Старпом, стоявший за штурвалом, тоже заметил и убавил ход. Зверь был немаленький, морда и бока круглые. Сан Саныч глянул на дальний берег, откуда приплыл косолапый, километров семь было, не меньше, зверь еле греб после такого заплыва. Он добавил гребли, недобро озираясь на судно, но сил у него было немного. Его закачало волной и понесло вдоль борта. До берега осталось меньше километра… Доплывет, прищурился про себя Сан Саныч, этот обязательно доплывет.

Он сам себе казался таким выдохшимся зверем. Без Николь сила жизни продолжала уходить из него, он это чувствовал.

В Карауле Сан Саныч купил трехлитровую банку спирта и засел в своей каюте. Даже курить не выходил. На судне сделалось тихо. Такого не бывало, чтобы капитан Белов пил один. До самого Ермаково это продолжалось. Главный механик Померанцев со старшим помощником Егором Болдыревым стояли на вахте.

Сан Саныч вливал в себя спирт, почти не закусывал и почти не пьянел. Сна не было, лежал, глядя в потолок, или курил, безразлично изучая пол под ногами. В душе, как в паровом котле, подымалось много вопросов. К себе в основном… один другого горше и страшнее. Временами совершенно ясно было, что он больше никогда не увидит Николь… Далее следовала серая пустота. Он снова разводил спирт и пил его теплым, не закусывая совсем… Так и заснул за столом и спал до Ермаково.

На подходе к столице Строительства-503 в каюту зашел Померанцев. Растряс, поговорил о чем-то, забрал банку с остатками спирта. Сан Саныч сходил в душ, вернулся в каюту и глянул в зеркало. Какой-то незнакомый, небритый человек с ввалившимися глазами смотрел, не мигая. Он отвернулся и стал одеваться, ему все равно было. Нет уже никакого капитана Белова! Осужденный за воровство дешевый фраерок должен был доделать кое-какие дела на этой земле. Он сунул папиросу в рот и загремел посудой – не осталось ли где выпивки… Со стены упал портрет Сталина. Стекло треснуло. Сан Саныч взял его в руки и сел на кровать. Николь не любила Сталина – «рябой, хитрый и такой неумный, зачем он у нас в каюте?». Сан Саныч смотрел не на Сталина, но на девочку в его руках… он не помнил, как выглядит его Катя. Он завернул портрет в газету и сунул в ящик под кровать.

В дверь каюты постучали:

– Товарищ капитан! – раздался незнакомый женский голос. – Можно?

– Сейчас! – Сан Саныч нахмурился недовольно, надел брюки. – Кто там?

– Это я, Сан Саныч, вы меня не помните? Я Аля Сухова, мы с Николь вместе в больнице работали. Здравствуйте, можно мне?

– Заходите! – Сан Саныч застегивал рубашку, не узнавая своего голоса. В похмельной башке застучало, она ничего не соображала, срочно нужны были сто грамм.

Аля встала в дверях каюты. Достала из сумочки конверт.

– Вам письмо от Николь… – шепнула.

Сан Саныча будто током прожгло, в голове застучало еще сильнее. Он взял конверт и, забыв о девушке, сел на кровать. Весь организм ходил ходуном, надо было вскрыть, но он не знал чем, почерк на обратном адресе был незнакомый. Он недовольно и растерянно посмотрел на Алю.