пакетов от еды, крошек и прочего мусора, покоившаяся на столешнице, проевшейся плотным слоем жира, белая орхидея, в зеленом горшке, когда-то стоявшая на улице, в крохотной теплице, в «мамином уголке», созданном ею для выращивания разнообразных цветов. Уголка уже нет и, по всей видимости, из того, что там было остался один цвет. Съёжившаяся, скукоженная, уже без белоснежных радующих глаз цветков, сорванных временем, с выжившим пожелтевшим, засохшим стеблем, она окоченела, как статуя, хаотично опоясавшую коричневые раскрошившиеся омертвевшие частицы от её «деток» листочков. Я притрагиваюсь к ним, робко-робко, и, окунувшись в меланхолическую ауру, слышится мне эхо девичьих воспоминаний. Передо мной возникает мама, готовящая яблочный пирог с корицей, аромат от которого разносился через стены, проникая и в мою комнату, а папа с умным и серьезным видом сидел рядом с ней и читал вслух литературную статью.

И лишь не так давно я поняла его суть. Он хотел казаться суровым, властным, в какой-то степени переняв этот образ у своего отца, но всегда, всегда в душе был противоположным — мягким, ранимым, сентиментальным и бесконечно добрым. И отчасти нежные слова, сообщаемые им, пробивались из его второй, истинной сущности. И я не успела поближе узнать настоящего папу. Необъяснимая боль, пришедшая с нахлынувшем раем воспоминаний минувших лет, с еще пущей силой ложится на сердце. Утерев стекающие слезы, что-то волочет меня в рабочий кабинет отца. Не до конца испарившийся в воздухе аромат духов папы проходит через меня. В каждом моем обращенном взоре на предметы комнаты — он. Непрерывным звучанием повторяются во мне его слова: «Умру при звездном свете, твоем любимом свете, крошка. Звезды сотворены для тех, у кого доброе сердце, милая. Они дышат тобою. Ты — девственное сердце звезд…»

Царящий бумажный беспорядок, навал раскрытых книг, смятых листков по всему полу, письменному столу таков, что, если собрать их воедино, выйдет объем макулатуры, который не поместится в один шкаф. Нагнувшись, я разворачиваю один смятый лист и читаю выведенное рукой умершего.

«Дочурка, дочурка, я так виноват… я так виноват перед тобой… Я предал тебя».

На другом: «Дочурка, я пишу тебе. Когда-нибудь ты прочтешь это… Прости… прости меня… Это не мой сознательный выбор… вот так поступать… Это было неожиданно. Любовь захватила меня, и я оказался в тисках этой силы».

«Я не сберег твоё сердце, и оно переломилось надвое».

Подписанный выцветшими чернилами на потемневшей бумаге «Моей любимой М. М.» обрывок гласит:

О ангел ль ты иль демон — мне уж все равно.

Болезнь моей любви к тебе неизлечима.

Погибнуть мне от воли рока суждено,

Ибо безрассудная страсть ничем неукротима…

Марии Моррис. Он принадлежит ей. Пронзающие строки о любви.

Неподвижно усевшись на корточки, я пробегаю беглым жадным взглядом другие наброски; душащие меня слезы не прекращаются. Я хватаюсь за каждым брошенным комочком, с таким усердием, будто определенно знаю, что найду что-то еще, что-то очень ценное и важное. В моих руках оказывается следующий обрывок, на котором значится мое имя.

Я ждал тебя и среди миллиардов звезд искал тебя одну,

Как жадно я смотрел в чужие лица.

И пусть исчезнет свет, весь мир пойдет ко дну,

Моя любовь к тебе во мне не растворится.

Неподвижно сижу, опустив на колени черновик с четверостишием, и припоминаю эти строки. «Так красиво можно написать только тому, кого сильно любишь», — говорил мне когда-то Джексон. Все-таки отец посвятил их мне. Почему он скомкан? Почему будто вышвырнут? Почему нацарапан такими спешащими каракулями? Может, ему не понравилось написанное, и он не взялся за него больше? Я с ненасытностью перечитываю их голосом покойника, преследующим мой разум. Со следующей мыслью, осенившей меня, что, быть может, среди этого полнейшего беспорядка есть продолжение строк или другие стихотворные записи, черканные папой, я, ускорившись, начинаю перебирать другие. Спустя десять заметок, в мои руки попадает тот, который я, кажется, отыскивала.

* * *

Меж звезд игристых на небосводе

Я искал тебя неустанно.

Сердце мое было на взводе

И кровоточила сильно душевная рана.

Но тебя не было нигде

Лишь твой нежный голос я слышал в тишине,

Моля и моля Господа о тебе,

Чтоб весточку ты написала мне.

Я ложился и снова вставал,

Подходил к окну и все также молился.

Ямочки на щечках твоих представлял

И умолял, чтобы тебе я приснился…

Но ведь это не конец. Я роюсь, роюсь, то разминая, то комкая не подходящий лист и отбрасывая его назад. ВОТ ЖЕ ОН. С ужасом я издаю горестные вопли, поглощая глазами найденные строки. И принимаюсь их читать вслух в сопровождении с рыданиями.

Мне виделось: моя повзрослевшая дочь,

В волнении идущая за руку со мной к алтарю.

В белом платье сверкает, как звезды в ночь,

А я, бледнея от счастья, плачу и мир благодарю.

Твое сияние во взоре лучистое

Отзывается во мне трепетом сердца.

Пусть твоя душа будет чистой,

Где для ненависти и обид не будет места.

Ты для меня — моя радость, мой свет,

Ты — солнце, подарившее мне теплоту.

Твоим появлением я неистово был согрет,

И сейчас без тебя я не проживу, я умру!..

И отыскав конец, я раз пять перечитываю начало прежде, чем мои ослепшие от слез глаза доходят до последних строк.

И если мы не увидим друг друга вновь,

Когда смерть придет, и я предамся вечности.

Знай: неугасаемым пламенем будет гореть моя любовь,

А «звезда» оберегать из «той» бесконечности.

Ноги дрожат, как и руки. Я прижимаю к себе трогательное начертание, к которому прикасались руки отца и трепетно целую лист, причитая:

— Папочка, миленький, прощаю, прощаю… Как же мне быть без тебя? Как же я буду жить, зная, сколько мы не успели… — Мешком сидев на полу, я обхватываю колени руками, раскачиваясь взад и вперед, плача и причитая: — Прости меня… прости меня… Где теперь твоя душа? Увидишь ли ты Бога, которому все годы своей жизни молился?

Внезапно из-за спины я ощущаю чье-то тяжелое дыхание и холодок, веющий в мою шею. Шепоток по стенам усиливает появившуюся тревогу. Я не дергаюсь, замираю, едва дыша. Звуки мужского плача, слышимые сквозь звенящее в ушах заупокойное пение, долетающие будто из бесконечных далей, становятся сильнее и сильнее. Страх оковывает меня, что я не могу повернуться и на сантиметр. Про себя я отвечаю на свои собственные устрашающие мысли, что мне всё мерещится. И в следующую секунду, посмотрев на тень, я замечаю неведомое сумрачное сияние, что разражаюсь разовым криком и резко