— Да, что в этом странного? — ответила она. — Я была ребенком и жертвой, но у меня такое чувство, будто я сделала что-то постыдное.

— В этом нет ничего необычного, — сказал Бернд. — Те, кто остался жив после войны, испытывают угрызения совести оттого, что другие погибли, а они нет. — У Бернда остался шрам на лбу от ранения во время сражения на Зееловских высотах.

— Мне стало легче, когда Карла и Вернер удочерили меня, — добавила Ребекка. — Все словно встало на свои места. Родители приносят жертвы ради своих детей, не так ли? Женщины страдают, производя на свет детей. Возможно, это лишено здравого смысла, когда я стала дочерью Карлы, я почувствовала себя оправданной.

— В этом есть здравый смысл.

— Ты действительно хочешь, чтобы я отдалась другому мужчине?

— Да.

— Но почему?

— Потому что альтернатива хуже. Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь чувствовать в глубине души, что ты чего-то лишилась из-за меня, что ты принесла жертву. Меня больше устроило бы, если бы ты не сдерживала себя и попробовала бы. Тебе не нужно вдаваться в подробности: просто приди домой и скажи, что ты любишь меня.

— Не знаю, — сказала Ребекка.

В ту ночь она спала неспокойно.

На следующий день вечером она сидела рядом с Клаусом Кроном, человеком, который хотел стать ее любовником, в зале заседаний в ратуше Гамбурга — огромном здании в стиле неоренессанса с зеленой крышей. Ребекка была членом парламента земли Гамбург. Комитет обсуждал предложение о сносе трущоб и строительстве нового торгового центра. Но она не могла думать ни о чем, кроме Клауса.

Она была уверена, что после сегодняшнего заседания Клаус пригласит ее в бар чего-нибудь выпить. Это будет уже в третий раз. После первого — он поцеловал ее на прощание. После второго — он страстно обнял ее на автопарковке, и они целовались, а он трогал ее груди. Сегодня, как она была уверена, он предложит поехать к нему домой.

Она не знала, что делать. Она не могла сосредоточиться на обсуждении и рисовала чертиков на листе бумаги с повесткой дня. Она изнывала от скуки и сидела как на иголках: заседание затянулось, но ей не хотелось, чтобы оно закончилось, поскольку ее пугало, как будут развиваться события дальше.

Клаус был мужчина привлекательный, умный, добрый, обаятельный и точно такого же возраста, как и она: тридцати семи лет. Его жена погибла в автомобильной катастрофе двумя годами раньше, оставив его без детей. На кинозвезду он не тянул, но лицо его становилось красивым от очаровательной улыбки. Сегодня на нем был строгий синий костюм и, в отличие от всех мужчин в зале, рубашка с не застегнутым воротом. Ребекке хотелось заняться с ним любовью, очень хотелось. И в то же время она страшилась этого.

Заседание закончилось, и, как она ожидала, Клаус спросил ее, не хочет ли она встретиться с ним в баре яхт-клуба, спокойном месте на почтительном расстоянии от ратуши. Они поехали туда порознь: каждый на своей машине.

Небольшой бар был слабо освещен. Тихий и почти пустующий по вечерам, он оживлялся в дневное время, когда сюда заглядывали владельцы парусников. Клаус заказал себе пиво, а Ребекка попросила принести бокал шампанского.

— Я рассказала мужу о нас, — призналась она, как только они расположились за столиком.

— Зачем? — удивился он. — Да и рассказывать, собственно, почти нечего, — добавил он, хотя и с виноватым видом.

— Я не могу лгать Бернду. Я люблю его.

— И ты, очевидно, не можешь лгать мне.

— Прости меня.

— Извиняться не за что, скорее наоборот. Спасибо тебе за откровенность. Я ценю это.

Клаус пал духом, а Ребекка, услышав огорчение в его голосе, с радостью отметила про себя, что он питает к ней теплые чувства.

— Если ты призналась мужу, то почему ты здесь сейчас со мной? — огорченно спросил он.

— Бернд сказал мне, что я могу продолжать то, что у нас было.

— Твой муж хочет, чтобы ты целовала меня?

— Он хочет, чтобы я стала твоей любовницей.

— Уму непостижимо. Это связано с его параличом?

— Нет, — солгала она. — Состояние Бернда не влияет на нашу половую жизнь. — Эту историю она рассказала своей матери и некоторым другим женщинам, которые действительно были близки ей. Она обманывала их ради Бернда: она чувствовала, что для него будет унизительно, если люди будут знать правду.

— Ну, так если это мой счастливый день, — сказал Клаус, — поедем сразу ко мне.

— Не будем торопиться, если ты не возражаешь.

Он обнял ее за плечи.

— Ты волнуешься. Это естественно.

— Я не часто позволяла себе это.

Он улыбнулся:

— Знаешь ли, в этом ничего нет плохого, даже если мы живем в век свободной любви.

— В университете я спала с двумя молодыми людьми. Потом я вышла замуж за Ганса, который оказался полицейским шпиком. Потом я полюбила Бернда, и мы вместе бежали на Запад. Вот и вся моя любовная жизнь.

— Давай поговорим пока о чем-нибудь другом, — сказал он. — Твои родители все еще на Востоке?

— Да. Они никогда не получат разрешение уехать. Такой враг, как Ганс Гофман, мой первый муж, ничего не забывает.

— Ты по ним, должно быть, скучаешь.

Она не могла передать, как скучает по своей семье. Коммунисты нарушили все связи с Западом, построив стену, поэтому она не имела возможности даже поговорить с родителями по телефону. Все, что дозволялось, — это писать письма, которые вскрывались и прочитывались в Штази, они приходили с задержкой, часто цензурировались, все ценное в посылках полиция забирала. Несколько фотографий Ребекка получила и держала их на прикроватном столике: отец поседел, мама поправилась, Лили стала красивой женщиной.

Чтобы больше не говорить о грустном, она попросила:

— Расскажи мне о себе. Что случилось с тобой во время войны?

— Ничего особенного, если не считать того, что я голодал, как и большинство детей, — сказал он. — В соседний дом попала бомба, и все, кто там жил, погибли. В общем, нам повезло. Отец жив, почти всю войну он занимался тем, что определял степень повреждения домов и делал их пригодными для жилья.

— У тебя есть братья и сестры?

— Есть брат и сестра. А у тебя?

— Моя сестра Лили все еще в Восточном Берлине. Мой брат Валли бежал вскоре после меня. Он гитарист в ансамбле «Плам Нелли».

— Тот самый Валли? Он твой брат?

— Да. Я была там, когда он родился на полу на кухне, единственном теплом месте во всем доме. То еще испытание для четырнадцатилетней девочки.

— Так значит, он бежал.

— И пришел ко мне жить здесь, в Гамбурге. Его приняли в группу, когда они играли в каком-то занюханном клубе на Рипербане.