занимало многочисленные стеллажи вдоль стен, Рамина переживала как человек, кого лишили чего-то важного.

– Если я сломаю этот хлам, – Валерий указал на старые полки из кружевной древесины и стекла, – будет просторно и здорово. Чисто и светло. И Финэле не надо утруждать свои руки, очищая от пыли никчемности. И тебе дышать будет легче. Не переживай, моя птичка.

Рамина прижалась к нему. – Лучше бы я продала это барахло тем, кто того и хотел прежде. Лучше бы я отдала их бедняжке Ифисе. Ведь когда-то коллекция ей и принадлежала. Лучше бы я их разбила за ненадобностью!

– Не злись. Ты же добрая.

– Я? Ничуть. Я добрая только в отношении тебя. Потому что я тебя люблю. – Она повисла на его шее.

Вошла Финэля и тихо устроилась на пустом стуле, поникнув головой в сером тюрбане. Тощенькой ручкой они придерживала себя за подбородок и была похожа на фигуру бабки из древней-древней сказки, ей только и не хватало, что старого разбитого корыта.

– Ты рада, Финэля? – спросила у неё Рамина.

– Чему?

– Тому, что убрали то, что тебе смертельно надоело оттирать от пыли. И без конца бить, вздрагивая от страха, что тебя за это побьют. Моя мать била её за всякие малые промахи, и бедняжка привыкла дрожать от всякого пустяка, если из её рук вдруг что-то упадёт. Моя мать была злая, а вот Финэля любит её до сих пор как собственную дочь, которой у неё не было никогда. И Олу она любит, хотя та забыла о Финэле навсегда. Будто и не было няни, бывшей для неё второй матерью. Причём матерью главной. Одна я люблю свою Финэлю, – Рамина подошла к старушке, обняла и поцеловала её в тюрбан.

– Было красиво. А стало пусто, – равнодушным голосом отозвалась Финэля. – Есть будете?

– Конечно, – ответила Рамина, не любившая готовить.

– Почему у неё такая некрасивая одежда из каких-то пёстрых клочьев? – спросил Валерий. – Она похожа на старого и никому не нужного клоуна из древней выдумки.

– У неё? – удивилась Рамина. – Плохая одежда? Да ты не видел что ли других старух? Моя Финэля редкая модница для своего возрастного уровня. Я же отдаю ей все свои старые платья, а она из них мастерит себе всё, что хочет. Если у неё нет вкуса, то в таком возрасте его уже не пришьёшь, как оборку на платье. Она же простолюдинка. А у них нет, не было и не будет вкуса к красоте.

– У той Ифисы платье было шикарное.

– Так Ифиса бывшая, следовательно, вечная актриса. И к тому же Ифиса не старуха, а всего лишь пожилая женщина.

– Какая и разница?

– Большая. У старухи пола нет. А у пожилой женщины он всё-таки имеется.

В спальной комнате, когда они валялись в огромной кровати Рамины, он спросил, глядя в открытые створки ажурной двери, ведущей на открытую галерею. – Зачем тебе такая огромная кровать? Тут же на ней жить можно. Второй ярус в комнате – вот что есть твоя кровать.

– Она же не моя. Она принадлежала той самой Ифисе, которую поселил тут мой отец. – Рамина, сидя в воздушной сорочке, погладила разноцветные перламутровые узоры на спинке кровати из чёрной лаковой древесины. Они мерцали какими-то подводными неземными цветами сквозь помутневший лак, поскольку были вмонтированы глубоко внутри древесины, а не поверх неё. – Обрати внимание на узоры. Они сделаны из камня, а не из ракушек, как можно подумать. Это окаменелый перламутр неведомых эпох, выкопанный умельцами из-под слоёв земли. Из каждого такого камня можно сделать себе точно такой же перстень, как у твоей сестры. Он будет сиять на свету, и будет дорого стоить. Конечно, кристалл твоей сестры и вовсе сокровище, но всё равно украшения из ископаемого перламутра недёшевы и теперь, когда все аристократические штучки, вроде как, обесценились. Это же неправда. Они стали стоить ещё дороже, только и всего. Если мою кровать украдут, то из неё наделают кучу украшений, – она засмеялась.

– Твой папа был ценитель всякой красоты. И живой и искусственно созданной, – сказал он глупость, но больше ничего на ум не пришло.

– Да! – подхватила Рамина. – Вот что рассказывала мне Финэля, поскольку мама не могла мне такого рассказать. В этом павильоне жила юная тогда Ифиса. Она была редкое и невозможное чудо со слов Финэли. И чудом является уже то, что Финэля её похвалила. А Финэля никогда и никого не хвалит. Даже меня. И жалеет она только меня одну. А тут она разошлась однажды, когда мы с нею сидели и скучали в один из дождливых сезонов, когда утро похоже на сумрачный вечер, а день не отличим от бледного и чахлого утра. Бедная девушка, почти вчерашний ребёнок, Ифиса долго плакала и долго привыкала к тому, кто заплатил за неё немалые деньги торговцу живым товаром. А он, поселив её в один из своих домиков среди лесопарка, приходил туда и развращал бедняжку, не считаясь с её слезами. Финэля была единственной, кто был допущен к Ифисе. Финэля меняла постельное бельё, стирала одежду для Ифисы. Впрочем, у пленницы было столько платьев, что Финэля диву давалась, зачем они ей, живущей в одиночестве. Готовили для Ифисы лучшие повара отца.

«Что со мною творит это чудовище»! – жаловалась юная Ифиса Финэле. Она показывала свою нежную пышную грудь в синяках от страстных поцелуев «чудовища».

«Он насилует тебя»? – напрямик спрашивала няня, любопытная, как и все женщины, до чужих интимных подробностей.

«Нет», – искренне отвечала Ифиса, – «он хочет, чтобы я его полюбила. Он только меня ласкает. Но его ласки очень уж бесстыдные. Я даже не знаю, делают ли так другие люди». Она была абсолютно невинна тогда. И тут няня предложила ей побег. Она сказала, что найдёт родителей Ифисы, а уж остальное родители сами всё устроят. Наивные же люди. Няня и Ифиса. Они думали, и та и другая, что у людей есть благородство в душе. Но родители Ифисы всего лишь выклянчили деньги у распутного аристократа, давая своё соизволение на его сожительство с их дочерью. После того и очень скоро Ифиса влюбилась в своего похитителя. Так уж устроены девушки. Кто гладит спинку и кормит из своих рук, тот и хозяин. А Финэлю Ифиса потребовала заменить другой служанкой, так как стыдилась перед старой за свои детские откровения. Вскоре отец построил для Ифисы новый павильон для совместного с нею отдыха и удовольствий. Павильон был похож на драгоценную шкатулку, где в перламутровой спальной комнате и спала его розовато-нежная жемчужина, а сам он посещал её там каждую ночь, начисто