словно кто-то когда-то запретил тебе показывать интерес, но ты нарушил это правило… нарушил все правила и теперь опекаешь даже в тех случаях, когда «сама, дура, виновата!», — в ушах звенит его голос. Другой голос, но точно его. Ведь правда?! — У тебя милейшая ямочка на щеке, Люций. И, стоит тебе улыбнуться, улыбка выдаёт с головой — никакой ты не волк, ты самый преданный пёс. Огромный, сильный, статный, но прирученный. — Когда на губах появляется вкус соли, Виктория понимает, что беззвучно ревёт, почти облизывая его ступни и чувствуя, как он целует её ноги в ответ. — Кажется, тебя приручила именно я. Кажется, я любила тебя, как припадочная. Кажется, это самое реальное, и я всё ещё тебя…».

— Ты плачешь?

— Это просто дождь, — от внезапности она холодеет, собирается, фыркает, но тон слишком подстреленный и умытый, чтобы не сдать с потрохами.

— Иди ко мне. — Мужчина привстаёт и подхватывает её подмышками, чтобы повернуть к себе. — Нам надо обсудить…

— Нет. — Когда он прижимает её макушку и целует точно в темечко, Вики больше ничего не надо. У Вики чувство, что теперь она может спокойно умереть. Всё самое прекрасное с ней случилось, и хорошо это или плохо — понимать, что лучше уже не будет, — она не знает. — Дай я просто поскулю, а потом мы сделаем вид, что ничего не произошло. Или сделаем смузи. — Ингредиенты как раз в наличии. Молоко в холодильнике, клубника в морозилке, её сердце — где-то в его ногах.

Лёжа на нём и чувствуя незнакомое, но такое узнаваемое в кромешной тьме тело, Уокер подумала, что это, наверное, не с ней. Может быть кадры чужого, подсмотренного в далёком прошлом фильма или сон, норовящий стать явью, но точно не её история. У неё ведь почти обычная жизнь: школа, институт, карьерные амбиции, скатившиеся в дождливый кишечник Детройта, а с недавних пор ещё и жених. Про такую биографию не пишут книжек, не слагают легенд, даже в сплетнях не рассказывают, потому что есть кадры поинтереснее.

Она — всего лишь неплохая девчонка в самом прямом значении слова, которой нравится ловить плохих парней. Да и тех — не своими руками.

Как теперь объяснить… не Уильяму, не-ет, ему она не скажет… как теперь себе объяснить, почему неплохая девчонка так легко и так широко раздвинула ноги перед случайным прохожим? «Самой пригрезилось, сама позволила»? Или «прости, Вики, но от него у нас зудело весь день и нам следовало дать»? А, может, «ты хотела пустить себя на мясо и ты это сделала»?

Нет никакого готового ответа. Как и нет её ступней — их она не чувствует, проглатывая последние, сладостные волны оргазма внизу живота.

— Бастилия.

— Что?

— Бастилия, которая должна была пасть.

— Непризнанная, пора поговорить. — Смит не просто хрипл, у него голос человека, чьи связки изрешетили. — Что ты помнишь?

— Ничего того, что может оказаться реальностью.

— Значит то, что нужно.

— Кто ты такой?

— Ты уже сказала, кто я! — Виктория почувствовала, как он упёр колючий подбородок в её предплечье. — Глифт, Уокер. Г-лифт!

— Класс. Супер. Зашибись, Леонард-Люцифер! — Глаза женщина закрывает, потому что два красных «прожектора» смотрятся тем пыточным агрегатом, который высверлит в ней дыру. Пожалуй, пока ей достаточно его члена, который справляется с этой задачей на отлично. — И кто же ты тогда? Демон из глубин ада? Дьявол во плоти?! Сын самого Сатаны?!!!

— Вижу, память тебя не подводит. — Он потёрся о плечо, напоминая кота. Просто очень большого кота. С хищной, острозубой пастью, призванной перемолоть её обычную историю в фарш. — Один момент: Ад не в глубинах, он на поверхности, как любое другое государство.

— Господи! — Подскочив и стряхнув его голову, Вики сдвинулась к стене по соседству и теперь сидела, — просто скажи, зачем так стараться? Чтобы трахнуть меня? Неужели овчинка стоит выделки?

— Мы трахались миллион раз. — Ладно, не миллион. Если говорить совсем откровенно, то Люций помнит каждый их секс, потому что за три с половиной года он обсосал эти воспоминания до косточек. — Но оно всегда того стоит.

— Значит дело в перепихоне?

— Нет. — Когда он обрушил макушку на её колени, Уокер было дёрнулась, но сразу застыла. Видимо поняла, что сбежать из собственной квартиры не выйдет, да и глупо как-то: её не похитили и не держат. Сама истязала его рот и царапала руки до кровавых борозд, умоляя не останавливаться и вызывая на лице Люцифера идиотское ликование. Хрен там, он не просто радовался, у него яйца сжались от напряжения и до сих пор пребывают в этом судорожном экстазе. — Как ты объясняешь себе то, что я говорю?

— Что ты мог узнать обо мне информацию.

— Какую информацию, Виктория?

— Например, про мои сны.

— Об этом, блять, что, в Times печатали?! В Saturday Night Live показывали?! На шоу Опры интервью давали?!

— О снах знает Уильям. Не всё, но кое-что. — Она зябко поводит плечами, и демон тут же елозит темечком по её бёдрам с целью разогнать кровь и согреть.

— Ты долбанулась? Авария отбила остатки мозгов? — Внутри Люцифера вновь щетинится огромная, чёрная, ревнивая тварь. — Я по-твоему что, пришёл к этому хуесосу и расспросил, о чём вы говорите, когда у него на тебя не стоит? — А не стоит у того всегда, это очевидно. И хер там наверняка маленький. Дряблая мошонка. Много лишней волосни. И… сука! Он себя изъест, если не прекратит.

— Я не знаю. — Она вздыхает, но без грусти. — Я правда не знаю, извини. Не знаю, откуда ты знаешь. Не знаю, что с твоими глазами. Не знаю, что чувствую. Но мне было хорошо.

— Непризнанная… — почти шёпотом, дыханием опаляя пупок, — …задай вопрос, на который никто не знает ответа.

— Любой?

— Любой. То, что ты не говорила никому. Или думаешь, что никому не говорила. Или… — он не может удержаться, прикусывая тонкую кожу на её животе и вырывая стон, — …какая же ты… сдохнуть, какая! Сдохнуть, Уокер. Сдохнутьбезтебяможно…

— Под-дожди… Не умирай тут, окей?.. — Викторию снова лихорадит. Ощущения конченные, она про такие никогда не слышала и нигде не читала. Чувствует только, как сжимается влагалище, от которого по всему телу летят разряды, и закусывает губу. — Вопрос?.. Хорошо… Пусть будет вопрос. Что я сделала в пять лет? В день, когда к нам приехала дорожная полиция и сообщила о гибели матери. — У неё не так много секретов, но этот она бережёт, потому что считает постыдным и уродливым. Хранить тайну удобно, нет ни одной улики, ни одного свидетеля её поступка, а главное — никто не может выяснить истину задним числом.