И на Наташином снимке – все что угодно, но не привычка, но не безразличие. Там – безысходность, там страх и шоковое хладнокровие. Там – безумие. Но не привычка, нет.

Крык-крык-крык.

– Фотографируйте еще!

– Фотографирую! Фотографирую! Фото-графирую!!! – Тогда Наташа не понимала, что с каждым кадром умирает вместе с ними – этими живыми мертвецами. Но не сразу, как они, а постепенно – горе-то чужое, ей-то оно только пригрозило...

Наташа еще раз мотнула головой – прогнала воспоминания и вернулась к мыслям о сегодняшнем дне. Итак, в больнице она израсходовала все отмеренные ей эмоции. А потом они сели в автобусы и поехали. Был сломанный рефрижератор, вертолет, приказ Куликова, снова вертолеты, мужчины ссали, потеряв стыд, и, наконец, она пошла в туалет и свалилась в канаву. И все это – в один день. Невероятно, но все это произошло с ней в один день. Занимаясь фотографией, она волей-неволей, чуточка за чуточкой постигала время – его способность сжиматься и растягиваться, застывать и повторяться, выворачиваться наизнанку, показывая тебе разные стороны одного и того же события, и убегать, когда ты просишь его остаться. Когда Наташа изо дня в день сидела на диване в общаге, грызла семечки и смотрела телевизор, время неслось быстро, день налетал на утро, вечер выталкивал день. Наташа поняла, почему время бежит. Из-за семечек. Они такие одинаковые – эти маленькие зернышки в черной шелухе. Крупнее или помельче – это не столь важно. Минуты пересыпаются семечками – из пакетика на ладонь, с ладони – в рот. Ты грызешь эти минуты, расщелкивая их зубами, глядя в экран телевизора. А когда наступает ночь, ложишься спать, закрываешь глаза и видишь одну только семечку – их было много, но они одинаковые, и все сливаются для тебя в одну. Стоя вот так возле автобуса, в испачканных брюках, с грязной повязкой на голове, Наташа открыла для себя секрет бегства времени – оно бежит, когда ты изо дня в день делаешь одно и то же, расходуешь выделенное тебе время на семечки.

Небо наливалось красным. Духота не спадала. В воздухе появились мелкие мошки. В автобусах тихо стонали раненые, пахло запекшейся кровью. Пришло время намаза. Боевики разделились на две группы – одна пошла в поле молиться, другая осталась охранять заложников.

Наташа тихо кралась за Басаевым. Остальные сели на молитву возле дороги, а он все дальше уходил в рожь. Наташа шла за ним еле слышно. Колосья обнимали ее колени, приникали к ним. Она ступала осторожно, чтобы не помять хлеб. Хлеб, который ее приучили уважать родители, пережившие военный голод.

– Стой! – остановил ее Асланбек Большой окриком сзади. – Ты куда пошла?!

– Я только поснимаю, как он молится... – ответила Наташа.

– Слушай! – прокричал Асланбек. – Дай человеку спокойно помолиться. Он что, на тебя будет молиться?! Он что, на твой фотоаппарат будет молиться?! Тебе не стыдно?!

– А я тихонечко, – сказала Наташа и пошла через рожь. Стыдно ей не было.

Басаев слышал их, но не обернулся. Он выбрал место и сидел во ржи, лицом к солнцу, без панамы. Наташа подкралась сбоку. Басаев прислонился лбом к земле и застыл, перебирая пальцами четки, бормоча молитву, которой Наташе не было слышно.

Она присела на корточки и боком придвигалась все ближе, пока не оказалась почти напротив него. В колосьях жужжали насекомые, крыкал Наташин фотоаппарат.

Солнце брызнуло на небо красным. Залило красным рожь. Отметило лоб Басаева красными бликами. Колосья тихо шумели, пригибаясь все ниже и будто бы тоже совершая свою молитву в то время суток, когда рожь, пшеница, овес, трава и цветы кланяются земле, готовясь ко сну. Только птицы еще поют на закате. Но не было их в этом поле – казалось, все живое разбегалось при появлении колонны. Лишь тонко звучали мошки и громко крыкал фотоаппарат.

Басаев оторвал лоб от земли, выпрямился, открыл глаза, посмотрел на небо. Красное отразилось в его зрачках. Красное легло на его повязку. Пальцы отсчитывали молитвы. Он снова и снова прижимался к земле, демонстрируя свою покорность небу. О чем он молился? Кому он молился? Тому же Богу, которому Наташа ставила свечки? И Бог слышит его? Принимает его молитву? «Крык-крык-крык».

Совершив намаз, Басаев еще какое-то время сидел на коленях, глядя на заходящее солнце, которое горящим шаром медленно скатывалось по небу вниз. Он сидел затопленный красным. Во ржи. А сзади была пропасть – там, где сейчас стояли автобусы. Пропасть, незаметная глазу, спиралью неизвестности затягивала их в себя все глубже и глубже.

Когда Басаев поднялся, по его лицу было видно – он уже принял решение.

Колонна все глубже уходила в ночь, и в оконное стекло уже можно было смотреться, как в зеркало. Вертолеты по-прежнему сопровождали автобусы на расстоянии. Их стрекот усыплял, и, похоже, люди, сидевшие у окон, не засыпали, сном это не назовешь, а отключались ненадолго – на пять минут или полчаса впадали в состояние, в котором не было ни сна, ни яви. Только звуковые помехи пробивались сквозь тонкую, едва ощутимую перегородку сна, и люди готовы были в любую минуту проснуться, перенестись в явь, которая была хуже самого страшного сна, и загородить собою окно по первому требованию, не задаваясь спросонья вопросом: «Где я?» Ты там, где ты должен быть, где сам захотел быть. Казалось, ничего никогда и не было – не было прошлого, не будет будущего. Есть только настоящее, которое бесконечно, которое тоже можно разделить на прошлое и будущее. В прошлом они ехали в автобусе, в будущем будут ехать, и это никогда не закончится. Автобус – навсегда.

Наташа откинула голову на спинку кресла. Так плохо ей никогда еще не было – страшно болела голова, тошнило и хотелось пить. Уезжая из Москвы, она думала, что все предусмотрела, взяла с собой все необходимое – пленку, аккумуляторы для фотоаппарата, зубную щетку, сменное белье. Что ей стоило положить в сумку таблетку – обычное болеутоляющее? Сейчас она отдала бы за одну таблетку все содержимое своей сумки, отдала бы единственную пачку сигарет. «Мне хуже всех, мне хуже всех», – повторяла она про себя, как мантру, а передние сиденья и головы плыли перед глазами – быстрее, быстрее и еще быстрее. Наташа закрывала глаза, чтобы не видеть этого водоворота, и тогда ей казалось, что она летит, как космическая ракета, головой вверх, пробивает крышу автобуса, слои ночного неба и летит, летит в бесконечный космос. В автобусе не было ни капли воды. Духота не спадала.

Вся ее боль сосредоточилась в соседе. Высовывалась из его рта и стучала молоточком по голове. Наташа забылась на минуту, и ей снова приснилось море, она упала на дно, поднимая столб ила, из которого появился осьминог и сдавил ее виски щупальцами. Наташа вздрогнула и проснулась. Если бы он только замолчал. Если бы он замолчал хотя бы на минуту, ей стало бы легче.

– Ты такая красивая. Тебе нужно выйти замуж за чеченца. Ты хочешь выйти за чеченца? Он увезет тебя в горы. Ты там будешь жить. В горах весной красиво. Тебе нравятся горы? Там все белое, когда снег идет. Иногда так много снега выпадает. Ты была в горах зимой?

– Мне хуже всех, мне хуже всех...

– Какой-нибудь джигит увезет тебя в горы. Там за водой надо на родник ходить. Будешь ходить за водой. Кончится война, я свожу тебя в горы, если хочешь. Там у меня дед живет. Давно живет. Всю жизнь живет. Даже в Грозном ни разу не был. Там холодно бывает, потому что ветер. Хорошо одеваться надо.