– На-та-ша, – он тоже смеялся. – Я же тебе сказал – далеко не ходи.

Да что они все над ней смеются? Падая, она ударилась раненым виском и чуть не плакала от боли.

– То ты все лицо себе обожжешь, то в яму свалишься, – сказал сквозь смех Басаев, и Наташа поняла, что он вспомнил про чайник.

– Вам, может, Шамиль, легко говорить. А я вот ударилась. Еще очки потеряла и сережки, – серьезно сказала она, не стала смеяться над самой собой, как это часто делают люди, упавшие на глазах у других.

Полевой командир Шамиль Басаев снова не заметил, что она, много раз снимавшая его за последние месяцы, начала обращаться к нему на «вы». Этим местоимением множественного числа она удлиняла дистанцию между ним и собой. «Ты» оставляло между собеседниками один короткий шаг. А после Буденновска Наташа не хотела слишком близко подходить к Басаеву.

Асланбек Большой спрыгнул в канаву и начал шарить по дну. Ему мешал автомат, перекинутый через плечо. Он вылез, положил автомат на землю у ног Наташи и снова спустился в канаву. Еще человек пять боевиков, побросав автоматы там же, присоединились к нему.

– Они что, охренели? – спросила себя Наташа, глядя на груду автоматов у своих ног. Где-то вдалеке маячили вертолеты.

– Это твои? – позвали ее боевики из канавы.

– Мои, – Наташа забрала у них солнечные очки. – И сережки тоже поищите... Пожалуйста...

Люди в камуфляже снова присели на корточки, вороша сухую траву.

– Вот это – твое? – спросил один из них, выпрямляясь. В руке он держал ее клипсу и смотрел на нее так, будто та мало отличалась от мусора на дне канавы.

– А вторая? – спросила Наташа.

– Вот это ты назвала сережкой? – спросил ее боевик. – Вот эти перья и пластмассу? Давайте, вылезаем – это не золотая сережка, это – какой-то мусор.

Наташа забрала у него клипсу и пошла к автобусу. Ничего они не понимают – эту клипсу из пластмассы, бусинок и перьев она купила на рынке в Измайлово. Специально моталась за ними на другой конец Москвы и уплатила за них столько, что могла бы на эти деньги купить золотые сережки.

Клипсы она надела сегодня утром. Это – невероятно, но она надела их сегодня. Утром – сидя на кровати в больничной палате, в которую ее перенесли после операции. Надела, глядясь в ручное зеркальце. Она собиралась присоединиться к журналистам, ожидающим развязки событий, и надела клипсы. Потом она ждала вместе со всеми, волнуясь, что не попадет в число добровольных заложников. Кто-то рядом с ней подрался, но это было так давно. Журналисты пришли в больницу, там она пережила целую жизнь, потому что, как ей казалось, израсходовала весь запас выделенных ей эмоций. Люди, живущие вне зоны действия войны, вне зоны действия таких потрясений, расходуют свои эмоции постепенно. Сходятся-расходятся, теряют-приобретают, впускают-отпускают – и на все это отведена своя доза чувств и страданий. У кого-то больше, у кого-то меньше. Попав в буденновскую больницу, увидев то, чего человек не должен ни видеть, ни делать, Наташа потратила все. И больше – а она это знала – не сможет ни любить, ни плакать, просто будет отпускать. Потому что Бог заложил в людей лишь четко отмеренное количество эмоций, все события людской жизни предусмотрев. Он ведь не знал, что люди способны на Буденновск. Он ведь не знал, что одни люди могут причинить Буденновск другим. Он ведь не знал, что Наташа возьмет и попрется в этот Буденновск – по своей доброй воле. Это только говорят, что Он все знает. Если бы Он все это знал, то много тысяч лет назад не стал бы создавать человека.

Она уже видела на войне таких людей – настрадавшихся, превысивших свой лимит. Было в ее жизни два снимка, которые память вынимала слишком часто. Наташа начинала мотать головой, прогоняя их. Она их сняла, проявила, сдала в редакцию, они были опубликованы – и все, она больше не хотела об этом думать. Вот только выкинуть их из памяти была не в силах.

На первом девушка – худая, в фиолетовом свитере, чеченка по национальности. Сидит на кровати, свесив руки, как заяц лапы, и воет. А Наташа без объектива не может посмотреть ей в глаза. Только что был обстрел. Погибла ее сестра. Девушка сжимает кулаки, скрипит зубами, и Наташе кажется, что ее вой выходит не из груди, нет, а откуда-то глубже. Кажется, что он поднимался из матки. Наташе хотелось обнять эту девушку, которая сейчас отталкивает от себя руки родственниц и соседок. Хотелось обхватить руками ее фиолетовый свитер, но она понимала – скоро та израсходует свои эмоции, как это было с другими, и больше не будет плакать, что бы ни случилось. Наташа не знала, чем ей помочь, и поэтому начала... ее фотографировать.

– Что ты меня фотографируешь? – захрипела та, сорвав голос. – Твои русские братья убили! Они меня убили! Она красивая! Молодая! Двадцать лет! Они меня убили! А ты – горе мое снимаешь!

Горе отделилось от девушки, подошло к Наташе и погрозило ей пальцем. Если бы ее Ленку... Но нет! Нет! Они даже думать об этом не будет! Даже сравнивать не будет! Нет!

– У меня нет братьев, – испуганно проговорила Наташа.

Сколько можно говорить, что у нее братьев нет? И никто, ни один человек, не спрашивал у Наташи разрешения – можно ли убить эту девушку в фиолетовом и ее сестру? Вот если бы к ней пришили и спросили: «Наташа, можно?» – она бы ответила бы: «Нет, нельзя!» Но она – третья сторона. Для нее всегда были важны человеческие эмоции – с них она снимает отпечаток. Она привезет его в Москву, покажет другим, и, может быть, чужие эмоции заденут их за живое. И все вместе они начнут испытывать эмоции, обрушат их на войну, и, может быть, война остановится – не пойдет дальше этой девушки. Вот о чем думала Наташа.

А горе вернулось к девушке в фиолетовом свитере, вынуло из ее сжатого кулака носовой платок, сунутый ей в руку соседкой, и накинуло его ей на рот – не надо плакать, ты убита, мертвецы молчат, даже если они все еще живы. Девушка замолчала. Таких живых мертвецов на войне Наташа будет встречать постоянно. На ее втором снимке – одна из них.

Молодая женщина склонилась над операционным столом в шалинской больнице. На столе – ее маленькая дочь в байковой рубашке и вязаной шапочке. На ногах ничего нет – ног нет. Она выпрямляется и поворачивается на звук Наташиного фотоаппарата, отходит, давая ей возможность снимать.

– Фотографируйте, – говорит женщина.

Наташа фотографирует.

– Фотографируйте еще, – говорит женщина.

Наташа фотографирует еще.

– Пусть все посмотрят, – добавляет женщина, и в голосе ее нет ни боли, ни горечи. – Фотографируйте.

Наташа фотографирует. Фотографирует. Фотографирует. А девочка плачет. А мать ей улыбается.

– У меня убили отца, мать, брата, мужа, сына... – перечисляет она, буднично загибая пальцы, пальцев на всех не хватает. – Вот только дочка осталась.

– Неужели можно привыкнуть к потерям? – спрашивает себя Наташа. – Неужели можно привыкнуть к потерям?!

– Нет, – отвечает она самой себе. – Привыкнуть нельзя. Невозможно. Просто она – эта женщина – уже наоралась, наплакалась. Да!