провел ее через темную гостиную в свою маленькую спальню в глубине дома. И там, на узкой кровати, она дала ему то, что хотела дать, и взяла от него то, что ей было нужно, а когда ее тело рассекла пронзительная боль, она укусила его за плечо, чтобы не кричать, и слов для благословения у нее не было.

Увидеть Эршади

К тому времени я танцевала в этой труппе уже больше года. Я мечтала работать с этим хореографом с тех самых пор, как впервые увидела его постановки, и десять лет прилагала все силы к тому, чтобы этого добиться. Я много и напряженно училась, годами жертвовала всем, чем требовалось пожертвовать. Когда наконец я прошла просмотр в его труппу и он пригласил меня на работу, я все бросила и полетела в Тель-Авив. Мы репетировали с полудня до пяти, и я целиком отдалась работе с хореографом, целиком приняла его видение. Иногда у меня спонтанно текли слезы из глаз, будто что-то вырывалось из меня наружу и лопалось. Сидя с кем-нибудь в баре или в кафе, я взволнованно рассказывала о том, каково работать с этим хореографом, говорила, что ощущаю, будто я на пороге непрерывных открытий. А потом вдруг поняла, что стала фанатичкой. Что чувства, которые я считала преданностью, перешли во что-то иное. Это понимание темным пятном легло на нечто, что раньше было только чистой радостью, но я не знала, как с этим быть.

Устав после репетиции, я либо шла к морю, либо возвращалась домой и до самого вечера, пока не наступало время встреч и вечеринок, смотрела кино. На пляж часто ходить не получалось — хореограф хотел, чтобы у нас на всем теле кожа была такая же бледная, как на заднице. У меня начался тендинит в лодыжке, и к ней после репетиций и выступлений приходилось прикладывать лед, так что я пересмотрела кучу фильмов, лежа на спине с поднятой ногой. Я смотрела подряд все фильмы с Жаном-Луи Трентиньяном, пока он не стал в них настолько стар, что меня стали угнетать мысли о его неминуемой смерти. Тогда я переключилась на Луи Гарреля — он достаточно красив, чтобы жить вечно. Иногда моя подруга Роми приходила посмотреть кино вместе со мной, если была свободна. Потом фильмы с Гаррелем закончились, но наступила зима, а зимой все равно не поплаваешь, так что две недели я сидела дома с Ингмаром Бергманом. С Нового года я решила отказаться от Бергмана и от травки, которую курила каждый вечер, и скачала «Вкус вишни» иранского режиссера Аббаса Киаростами, потому что мне понравилось название и потому что фильм сняли далеко от Швеции.

Первый кадр фильма — это лицо актера Хомаюна Эршади. Он играет господина Бади, мужчину средних лет, который медленно едет по улицам Тегерана и кого-то ищет, разглядывает толпы мужчин, громко призывающих нанять их на работу. Он не находит то, что искал, и едет в бесплодные холмы за городом. Увидев мужчину на обочине, он сбрасывает скорость и предлагает его подвезти; мужчина отказывается, а когда Бади продолжает его уговаривать, в гневе уходит, мрачно оглядываясь. Бади опять ведет машину, пять или семь минут — в кино это целая вечность, — потом появляется молодой солдат, который стоит на обочине и ловит попутку. Бади предлагает подвезти его до казармы. Он начинает расспрашивать парня о его жизни в армии и о его родных в Курдистане, и чем более личные и прямые вопросы он задает, тем более неловкой ситуация становится для солдата — вскоре того уже корежит от смущения. Где-то через двадцать минут после начала фильма Бади наконец объясняет, в чем дело: он ищет человека, который бы его похоронил. Он выкопал себе могилу в одном из этих абсолютно сухих холмов и сегодня вечером хочет принять таблетки и лечь в могилу. Ему просто нужно найти человека, который утром придет проверить, действительно ли он умер, а потом насыплет сверху двадцать полных лопат земли.

Солдат открывает дверцу машины, выпрыгивает и убегает в холмы. То, о чем просит господин Бади, равнозначно сообщничеству в преступлении, поскольку самоубийство Кораном запрещается. Камера следит за солдатом, который становится все меньше и меньше, пока не растворяется в пейзаже, а потом возвращается к невероятному лицу Эршади — оно весь фильм почти ничего не выражает и в то же время каким-то образом передает серьезность и глубину ощущений, которая не может быть актерской, которую можно объяснить только доскональным знанием того, каково это — дойти до края безысходности. В фильме ни слова не говорится о жизни господина Бади и о том, что могло довести его до решения покончить с собой. И его отчаяния мы тоже не видим. О его внутреннем мире мы узнаем только из его лишенного выражения лица, которое заодно рассказывает нам и о внутреннем мире актера Хомаюна Эршади, о жизни которого мы знаем даже меньше. Поискав информацию о нем, я обнаружила, что он работал архитектором и не имел актерского образования или опыта, но однажды Киаростами заметил его в дорожной пробке — тот сидел, задумавшись, в своей машине — и постучал к нему в окно. Легко понять, как так вышло, просто посмотрев на его лицо: целый мир словно кренился в направлении Эршади, будто нуждался в нем больше, чем он нуждался в мире.

Его лицо что-то со мной сделало. Или скорее со мной что-то сделал этот фильм, сострадание, которым он наполнен, и абсолютно шокирующий конец, о котором я не стану рассказывать. Конечно, в каком-то смысле можно сказать, что весь фильм состоит из лица Эршади. И еще из безлюдных холмов.

Вскоре после этого снова потеплело. Когда я открыла окна, запахло кошками, но вдобавок к этому еще и солнцем, солью и апельсинами. На фиговых деревьях вдоль широких улиц появилась новая листва. Мне тоже хотелось почувствовать это обновление, стать его маленькой частью, но, честно говоря, мое тело все сильнее изнашивалось. Чем больше я танцевала, тем хуже становилось моей лодыжке, и за неделю я съела целый пузырек адвила. Когда труппа снова собралась на гастроли, у меня совершенно не было настроения ехать, пусть даже гастроли были в Японии, где я всегда хотела побывать. Мне хотелось остаться и отдохнуть, почувствовать солнце, лежать с Роми на пляже, курить и разговаривать о парнях.