Бога тоже нет, и священник нам не нужен“»[224]. Вряд ли В. Палей из первых рук узнал об обстоятельствах отстранения судового священника, однако и другие источники свидетельствуют о подобных фактах.

В штаб флота 22 мая 1917 г. поступило послание А. Преображенского, главного священника Балтийского флота. Он отмечал: «Под влиянием закона о свободе совести некоторые судовые команды решили отказаться от присутствия на кораблях судовых священников и совершаемого ими богослужения». Первой подобное решение приняла команда учебного судна «Океан», ее примеру последовали моряки линейного корабля «Республика» и учебного судна «Азия» (очевидно, в последнем случае корабельному священнику не помог и его политический радикализм). Затем соответствующие резолюции одобрили и матросы некоторых других кораблей. Но и там, где официальные решения не принимались, положение священников было нелегким. После различных «неофициальных разговоров» с комитетами и матросами они сами начинали искать себе новые места. Так поступили священники линейного корабля «Андрей Первозванный», крейсеров «Громобой», «Диана», «Аврора», учебного судна «Рында» и 1-го Балтийского флотского экипажа[225].

Однако обвинения в адрес служителей церкви и даже изгнания их из приходов далеко не всегда могут служить свидетельством полного отрицания религии. Так, в начале июля в газете Севастопольского совета было опубликовано письмо команды линейного корабля «Три Святителя», оно было заполнено обвинениями в адрес священников: «Духовенство искажает смысл учения Христа», «Духовенство всегда было и есть проповедником кнута и апостолом невежества, оно было всегда поборником лицемерия». В то же время текст письма насыщен цитатами из Библии, можно предположить, что в его составлении принимал участие какой-то сектант[226].

Против церкви были направлены и некоторые социально-политические эксперименты той эпохи: например, еще 25 марта 1917 г. Никольский союз анархистов-коммунистов решил послать в Шмаковский мужской монастырь делегатов с предложением присоединиться к союзу и отменить монастырский режим. Не желающим жить светской коммунистической жизнью анархисты предлагали удалиться «в более глухие места». Революционные массы требовали «чистки духовенства», отправки церковных служителей на фронт как «ненужного элемента». Последнее требование часто встречается в солдатских и матросских резолюциях, обвинявших монахов в намеренном уклонении от тягот войны и дезертирстве. Команда балтийского крейсера «Диана» 5 мая постановила: «Что же касается разных монахов и схимников, и прочих дармоедов, то надо их отправить на фронт, где они путем защиты родины своей грудью смоют свой позор, который они приняли на себя в начале войны. Позор их состоял в том, что они, эти буржуи и дармоеды, позапрятались в монастырь…». Антиклерикальные и одновременно «антитыловые» настроения проникали (возможно, несколько позже) и на Черноморский флот. Например, матросы обвиняли монахов в нежелании служить в вооруженных силах. Резолюции черноморцев, принятые в июне, требовали призвать в ряды войск «всех монахов», «всех монахов и бездействующих лиц». Текст резолюций свидетельствует о том, что их авторы в политическом отношении ориентировались часто на умеренных социалистов-оборонцев. Нередко о полном удалении священников из приходов принимали решения сельские сходы. Во многих резолюциях содержались требования изъятия церковных ценностей для покрытия Займа свободы (т. е., эти требования поддерживались явными оборонцами). Один из полков русской армии вообще решил временно прекратить церковные службы. По мнению солдат, сам вопрос о существовании Бога уполномочено было решить только Учредительное собрание. Пермский архиепископ Андроник жаловался на «создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор»[227]. Он утверждал, что на митингах «открыто кричат жидочки, и даже русские, что церквей нам не надо, их надо закрыть и обратить в театры, а попов да монахов уничтожить»[228].

Имущественные претензии к церкви также оформлялись порой с помощью современного революционного политического языка и антикапиталистической риторики. Так, общество мельников в одном из уездов Воронежской губернии вело борьбу за владение лугами. Они обратились за помощью к министрам, эсерам А.Ф. Керенскому и В.М. Чернову: «До каких же пор мы, граждане-землеробы, будем терпеть насилие со стороны буржуазных классов кулаков-священников?»[229].

Антиклерикальное движение было связано с процессами социальной и культурной революции — захватывались не только церковные и монастырские земли и здания, но и религиозные издания, типографии, принадлежавшие Российской Православной церкви. В июне 1917 г. государство под давлением социалистических партий и профессиональных организаций учителей передало церковно-приходские школы в ведение Министерства народного просвещения. Российская Православная церковь решительно, но безуспешно пыталась протестовать против этого акта. Однако и многие носители антиклерикальных воззрений продолжали оставаться в поле воздействия глубокой религиозной традиции, хотя подчас этого и не осознавали. Она же оказывала большое воздействие на политизацию общества: массовое сознание, будучи по форме политическим, было организовано как религиозное сознание. Не все это осознавали, хотя некоторые современники именно так описывали ситуацию. Философ А.А. Мейер даже говорил о «кажущейся безрелигиозности» социальной революции, которая являлась лишь частью революции религиозной[230]. Данная оценка отражала, разумеется, особенности мировоззрения автора. Точнее было бы все же говорить не о религиозной, а о церковной революции[231]. Однако религиозную подоснову массового политического сознания в 1917 г. нельзя не заметить, некоторые же социалистические лидеры открыто призывали, подобно лидеру левых эсеров М.А. Спиридоновой, вносить в революцию «живую струю религиозного пафоса»[232].

Секуляризированное внешне социалистическое и антибуржуазное массовое сознание также было связано с религиозной традицией, это осознавали и некоторые современники. В докладе «Революция и русское национальное самосознание», прочитанном в Московском религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева 18 октября 1917 г., А.М. Ладыженский писал: «Но все же отнюдь не верно, будто массы одушевлены только личным эгоизмом, будто наша революция безыдейна, будто отказ полков идти в наступление вызывается только стремлением избежать опасности. Нет, в массах, наряду с чисто своекорыстными побуждениями, в настоящий момент есть глубокая вера в то, что они создают чрезвычайно справедливый строй, что через несколько лет, а может быть и месяцев, наступит царство Божие на земле. Есть люди с чисто религиозной верой относящиеся к большевизму. [Не случайно солдаты заставляют священников в молитву о мире всего мира Господу помолимся вставлять перед последними словами „без аннексий и контрибуций“]»[233]. В своей известной работе «Религиозные основы большевизма», опубликованной уже во время революции, философ Н.А. Бердяев высказывал сходные мысли: «Большевизм есть социализм, доведенный до религиозного напряжения»[234].

Объектом квазирелигиозного поклонения стали революционные символы, институты, лидеры революции. Примеры культа революции, бывшего составной частью субкультуры радикальной интеллигенции, дает запись в дневнике за 1917 г. писатель Л.Н. Андреев. Автор даже пишет о «религии революции», о «святости революции». Аналогичными были и публичные его заявления. Документальный фильм «Грандиозные гражданские похороны жертв революции в Петрограде» начинается титрами со словами Л. Андреева: «…Мы первые и счастливейшие граждане свободной России, мы должны благоговейно