склонить колени перед теми, кто боролся, страдал и умирал за нашу свободу. Вечная память погибшим борцам за свободу!». Текст титров, завершающих этот фильм, также должен был зафиксировать в сознании зрителей идею подвига «борцов за свободу»: «О, сколько их! Сколько их! Сколько безвестных могил, сколько трупов, сколько страданий оставил позади себя Николай Романов. Леонид Андреев»[235]. В пропаганде же социалистических партий «борцы за свободу» именуются «служителями нового бога — бога революции, свободы и социализма». Именно так писала об участниках первой российской революции брошюра партии социалистов-революционеров, изданная в 1917 г.[236]

Многие священнослужители Российской Православной церкви, в том числе и некоторые архиереи, внесли свой вклад в создании культа «борцов за свободу», ставшего государственным культом новой России. На различных собраниях и съездах священнослужителей и мирян вспоминали героев освободительного движения. В Архангельске, Баку, Верном, Владивостоке, Иркутске, Костроме, Красноярске, Омске, Орле архиерейские молебны завершались возглашением «вечной памяти борцам, за свободу народную положившим жизнь свою». В других городах епископы служили панихиды с поминовением «всех за веру, отечество, благо и свободу народную положивших жизнь свою», произносили проповеди «о величии подвига борцов за свободу». Первый день работы Всероссийского съезда православного духовенства и мирян (июнь 1917 г.) прошел под знаком поминовения павших «борцов за свободу», участники съезда пропели им «Вечную память». Затем председатель Синода прочитал заупокойную молитву «Боже духов» и съезд вновь пропел «Вечную память». Такие действия воспринимались как покаяние членов Св. Синода за действия своих предшественников, преследовавших «борцов за свободу»[237].

Действия духовенства способствовали распространению и укреплению культа «борцов за свободу», содействовали его сакрализации. Иногда при этом преследовались и цели защиты интересов священников как сословия и церкви как института: на некоторых съездах духовенства и мирян поминали своих «борцов за свободу», мучеников и «страдальцев» — священников, преследовавшихся при «старом режиме», «павших за свободу Церкви»[238]. Можно предположить, что вне зависимости от замыслов организаторов таких акций они способствовали приобщению верующих к революционной политической культуре и сакрализации революционной политической символики.

Современники сравнивали революцию с «возрождением», «воскресением», «воскрешением» России и ее народа. Показательно, что и немецкие пропагандисты, руководители газеты, издававшейся германским правительством для русских военнопленных, учитывали восторженные, эйфорические, «пасхальные» настроения, охватившие многих граждан России после Февраля, публикуя соответствующие письма своих читателей: «Я могу поэтому смело сказать „Воистину воскресе“, потому что русский народ встал за свою свободу, а одно из имен Христа — свобода!»[239]. Разумеется, можно предположить, что подобное письмо было сфабриковано вражескими пропагандистами. И в этом случае важно, что для описания революции использовались именно «пасхальные» мотивы: они должны были быть созвучными настроениям читательской аудитории.

Но схожие «пасхальные» мотивы можно встретить и в совершенно ином пропагандистском издании, в газете, предназначенной для солдат русского экспедиционного корпуса, сражавшегося во Франции:

Христос воскрес! Гремя, упали цепи,

Ликуют небеса — восторгом ночь полна…

Привет вам и поклон, России чудо — степи,

Поклон тебе земной, родимая страна!

    Перед тобой — простор. Перед тобою — Слава,

   Осанна! Светлый клич доносится с небес.

   Все, все перед тобой, Славянская Держава,

   России Вечный Бог — воистину воскрес![240]

Можно с уверенностью предположить, что «пасхальные» мотивы такого рода находили отклик у читателей «Военной газеты», российских солдат, воевавших во Франции. Солдат русского экспедиционного корпуса писал в редакцию газеты:

Как колокольный звон к окопу от окопа

Плывет волнение: Народ воскрес, воскрес.

Он начинает жить. С тоской глядит Европа

На смелые дела, на быстрый ход чудес [241].

В то же время, его соотечественник, сражавшийся в российском экспедиционном корпусе в Македонии, полагал:

Я верю, что страдалица Россия

Воспрянет вновь и пышно зацветет.

Придет, придет желанный к ней Мессия

И к новой лучшей жизни поведет…[242]

Сходные мотивы звучат и в другом солдатском пасхальном стихотворении, автор которого служил в Финляндии:

…И для тебя пришел Мессия

В кровавый, страшный, грозный год,

Многострадальная Россия,

Великомученик народ…[243]

В России же «пасхальные» революционные стихотворения печатались уже в начале марта 1917 г, во время Великого поста. Показательна «Песнь Народу Русскому» В. Бородаевского, опубликованная в газете «День» 7 марта.

Красную Пасху встречаем.

Пасху пресветлую ждем.

Розой штыки украшаем,

Песню мирскую поем!

  Ты, не предавший Свободы,

  Жертвенной кровью кропил

  Буйные, юные всходы,

   Полные дремлющих сил.

Крепни же в мудрости строгой:

Помни семнадцатый год!

С Богом, широкой дорогой

Шествуй спокойно вперед,

Русский народ![244]

Отметим, что эти тексты были созданы различными авторами, находившимися вдали друг от друга в разных концах Европы, поэтому взаимное влияние исключается. Вернее было бы предположить, что они ориентировались на общую культурную традицию, описывая необычную ситуацию свержения монархии как «воскрешение» страны. Разумеется, стихи поэтов-любителей — весьма специфический исторический источник, однако и во многих резолюциях (приговорах, наказах), и в личной переписке прослеживается тот же мотив: вера в возрождение (воскрешение) страдающей (несчастной), но великой России и ее народа. «Поздравляю с большим праздником — Воскрешением Великого Всероссийского народа», — писал солдат домашним[245].

Тема воскрешения — воскрешения нации и человека — присутствует, наверное, в самосознании любой революции. Однако в Российской революции 1917 г. прослеживается особая связь этой темы с религиозным сознанием. Революция привела к массовой политизации общества, этот процесс был болезненным и противоречивым. Подчас, компенсируя отсутствие соответствующих политических знаний и навыков, современники подставляли — сознательно или бессознательно — привычные и значимые этические и религиозные понятия для оценки событий. Влияние религиозной риторики на политические тексты 1917 г. нельзя не ощутить. Порой же авторы и ораторы открыто описывают свершившийся переворот религиозно, он рассматривался как победа истинных идеалов христианства, как свержение «идолов», «ложных богов». Например, на похоронах «борцов за свободу» в Гельсингфорсе звучали такие слова: «Они свергли с пьедестала идола насилия, идола произвола и на развалинах его создали храм свободы. И они, жрецы этой свободы взирают на нас из мира небытия и эти взоры нам говорят: Держите высоко и гордо стяг свободы. Они являются проповедниками и апостолами, которые соблюли заветы, великие заветы самого Христа спасителя, то есть любви, братства и равенства»[246]. Так звучала