– Со Бенцион, – ответил Бенни. – Прошу меня извинить.

Вот так он и придумал себе новое имя, безусловно еврейское, но безошибочно каренское.

Через два дня партия Аун Сана устроила массовый митинг. Десятки тысяч людей собрались послушать речь бирманского лидера, так что город оказался парализован – закрылись все магазины Рангуна, перекрыли все улицы, а ледяные блоки в застрявших грузовиках Бенни таяли из-за невозможности никуда проехать. Из переполненного здания муниципалитета митинг переместился на Фитч-сквер, где в непосредственной близости от пагоды Суле, напротив Королевского парка, была воздвигнута сцена и развернуты уже знакомые транспаранты («Независимость через год!», «Вон!», «Бирма – наша страна, бирманский – наш язык!»). С внезапной болью в сердце Бенни смотрел на дом старого друга у того самого парка, где целую жизнь назад они прогуливались под благоухающими цветущими деревьями, узнавая друг друга.

Наконец Аун Сан вышел на сцену, и человеческая волна хлынула вперед, увлекая с собой Бенни. Даже не будь Бенни на голову или две выше остальных, он все равно сразу понял бы, что национальный лидер наделен харизмой и магнетизмом, которых катастрофически недостает его приятелю Не Вину. Точеная голова слегка запрокинута. Глаза устремлены на толпу. А стоило ему открыть рот – нет, это вовсе не то, что обычно называют ораторским талантом; филигранная точность суждений, которая одновременно и возносила Аун Сана на уровень богов, и утверждала его место среди простого народа – народа, который стал жертвой не только империализма, но и пороков капиталистического строя.

– Капитализм породил непримиримые противоречия между человеком и человеком, расой и расой, народом и народом, – задумчиво произносил оратор. – Еще до войны огромное большинство населения нашей страны жило в бедности, в то время как совсем немногие – в основном европейцы и прочие иностранцы – были богаты. Наложите этот фактор на ущерб, причиненный войной… Нам необходимо поправить существующие экономические условия, разработав меры, которые позволят забрать деньги из рук богатеев, ввести фиксированные цены на продукты первой необходимости и пресечь деятельность спекулянтов и перекупщиков.

Слушая этого молодого человека, то гневно осуждающего, то брызжущего оптимизмом, Бенни чувствовал, как норовит раствориться в толпе, будто Аун Сан заклеймил лично его. В конце концов, Бенни за пару лет скопил значительную сумму (непристойно большую сумму, и, наверное, это можно счесть откровенно несправедливым, хотя заодно он вместе с собой вытянул из послевоенной экономической разрухи восемь сотен рабочих, не считая докеров в порту, экспортеров, которые зависели от его грузовиков, простых жителей в Рангуне и других городах, чьи запасы благодаря его льду могли храниться на несколько дней дольше), и на несколько секунд он почти убедил себя, что Аун Сан прав и эта обездоленная страна действительно способна решить свои проблемы за счет таких людей, как он сам.

Бенни уже готов был пристыженно выскользнуть из толпы, когда вождь неожиданно воззвал к национальным чувствам.

– Что такое, в конце концов, национализм? – вопрошал Аун Сан, задавая вопрос словно лишь для того, чтобы отбросить его. – Главное – жить одной общей жизнью, разделяя радости и беды, обретая общие интересы или общие ценности, взращивая общие традиции, которые помогут нам осознать единство и необходимость этого единения… Мы знаем, что величайшая из национальных целей – завоевание национальной свободы. И как же мы можем завоевать ее? Конечно же, первая наша задача – национальное единство, под этим мы подразумеваем единство всего народа. И пусть существуют другие партии, помимо нашей, главное – чтобы они не вредили национальным интересам.

В лице этого человека не было ни тени злобы, сколько Бенни ни приглядывался. Только гнев, древний гнев, спору нет, и свирепая ярость героя, который не остановится ни перед чем, чтобы освободить народ Бирмы. Но когда Аун Сан неожиданно спрыгнул со сцены, оставив растерянную толпу в остолбенении, Бенни невольно задумался, от какой именно угрозы желает спасти свой народ Аун Сан.

После внезапной паузы грянули аплодисменты, громом прокатившиеся над парком, за которыми последовал взрыв ликующих криков: «Одна кровь, один голос, один вождь!»

И Бенни, в смятении отвернувшись, в двадцати футах от себя заметил знакомое лицо – настолько откровенно восторженное, настолько взволнованное, почти эротически одержимое, что потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать Даксворта, англо-бирманского апологета Pax Britannica, которому так кружило голову его британское наследие. И вот сейчас, на очередном историческом витке, Даксворт, похоже, преобразился в иного избранного – бирманца, возможно даже такина. Он стоял чуть в стороне от своих соотечественников – воплощенная праведность: щеки пылают, ладони одержимо хлопают; этот человек готов был предъявить права на свое законное место в возрождающейся Бирме.

Толпа постепенно расходилась, Бенни потерянно побрел по улице, которая вела к его конторе, напоследок еще раз задержав взгляд на окнах квартиры старого друга. И вновь – вот уже второе невообразимое совпадение – он увидел еще один призрак из прошлого. На террасе стоял Со Лей и курил. Бенни еще не пришел в себя от встречи с Даксвортом и так привык к тому, что Со Лей мерещится ему постоянно то тут, то там – в порту, где они познакомились, или в этом районе, куда Бенни часто заглядывал по делам, – что сначала он просто не поверил своим глазам. Разбредающиеся митингующие толкали его со всех сторон, а он остановился футах в пятидесяти от дома, не отрывая взгляда от друга. Только когда человек на террасе бросил окурок и растер его носком ботинка, Бенни поверил, что видит Со Лея во плоти.

Со Лей заметил его, когда Бенни уже достаточно приблизился. Он, кажется, порывался отшатнуться, спрятаться за дверью, но взял себя в руки, замер и смотрел на Бенни с щемящей, мучительной нежностью, будто собираясь с духом, чтобы встретиться с любовью, почти невыносимой.

– Я не знал, – сказал Бенни и умолк, оказавшись перед самой террасой.

– Зайдешь? – ответил Со Лей.

Бенни сидел в кресле и ждал, пока Со Лей поставит чайник и скрутит еще одну папиросу. До войны Со Лей не курил, и, наблюдая, как он закуривает, Бенни разволновался и опечалился от перемен, происшедших со старым другом. Волосы у Со Лея стали совсем седыми, в нем появилась странная загадочность – возможно, отражение постоянной внутренней борьбы, скрывающейся под внешне спокойным выражением лица, утратившего былую тонкость черт. Он, несомненно, много страдал, но никогда об этом не расскажет, нет, Бенни знал это наверняка. Судя по тому, как тяжело друг опустился в кресло напротив и прикрыл глаза, вдыхая дым, лишь по временам поглядывая на Бенни без смущения или негодования, – что бы ни произошло в прошлом Со Лея, оно останется там.

– Ты вернулся… – начал Бенни.

– О, уже несколько месяцев как, – сдержанно сказал Со Лей. – А как… как дети? – Он искренне улыбнулся. – Луиза уже, поди, осознала свое превосходство над всеми нами.

Бенни усмехнулся, но слезы подступили к глазам. Он ощущал отчаяние Со Лея как свое. И почему-то опять вспомнил о матери и каким защищенным от боли и утрат он чувствовал себя благодаря ей. И ведь он всегда готов был защитить друга от страданий, а вместо этого они причинили много боли друг другу. Это бывший любовник моей жены, напомнил он себе. Он отец моей младшей дочери.