Чайник засвистел, Со Лей погасил сигарету и поковылял в кухню – последствия ранения, решил Бенни. Вернулся с чашкой чая с молоком для Бенни и откупоренной бутылкой пива для себя; наверное, Бенни следовало оставаться трезвым, а ему самому так же важно было расслабиться.

– Хочу тебя кое о чем спросить, – сказал Со Лей, устроившись в кресле и сделав солидный глоток из бутылки. – Полагаешь, англичане – и другие Союзники – думают, что со стороны евреев будет благоразумным когда-нибудь вновь начать доверять немцам? То есть мирно жить в Германии, под немецким правлением?

– Не говори глупостей, – ответил Бенни.

Ответил резко, но лишь потому, что вопрос Со Лея пришелся в больное место, потому что вопрос предполагал, что для Бенни эта тема настолько умозрительна, что вполне безболезненно можно провести аналогию между евреями и каренами. Но то, с какой легкостью Со Лей начал разговор с политических проблем – как будто с того самого места, на котором они расстались много лет назад, – задело Бенни еще по одной причине. Потому что проблемы эти никак не касались его самого.

Со Лей отхлебнул пива, стараясь не встречаться глазами с Бенни.

– Ты, наверное, не слышал. Мы написали своего рода петицию, письмо Государственному секретарю Великобритании, еще когда война не закончилась.

– Мы? – Вот оно и прозвучало, отторгающее его «мы».

– Карены, руководившие борьбой против джапов. – Со Лей поставил бутылку. – Мы хотели напомнить англичанам о том, как бирманцы превратили нас в рабов до прихода сюда европейцев, о той значительной роли, которую мы играли в британской армии и полиции все эти годы.

– И вы попросили что-нибудь взамен?

Со Лей посмотрел на Бенни как на дурака.

– Создания нашего собственного государства, конечно же, – сказал он, но в словах не прозвучало убежденности, а в глазах отразились уныние и безнадежность, когда он смотрел в окно, выходящее в парк, где еще не разошлись сторонники Аун Сана. – Никакого ответа, – грустно продолжал он. – И с каждой демонстрацией, устроенной Аун Саном, с каждой из его массовых забастовок британцы все ближе к полной капитуляции. Как они могут рассчитывать, что мы будем доверять бирманцам после всего, что те с нами делали?

– А ты не думаешь, что Аун Сан… изменился? – отважился спросить Бенни.

Со Лей недоуменно покосился на него.

– Ты не считаешь возможным, что он действительно хочет установить здесь демократию?

– Демократия, – повторил Со Лей тоном, полным презрения. – Да, это словечко помогает сейчас британцам успокоить свою совесть. Но вот чего они не могут понять – никто за пределами Бирмы этого не понимает – двуличия большинства бирманцев, даже тех, кто вроде бы хорошо образован и вроде бы считается с интересами «приграничных» народов. Как это по-западному – доверять слову человека, который говорит уверенно, свободно, разумно, даже изысканно. Как это по-западному – верить, что такой человек имеет тот же кодекс чести, что и вы. Как наивно полагать, что если он делает широкий жест в сторону западной демократии, то, значит, не может замышлять создание системы нового неравенства – государства, где правит одна «доминантная» нация, и ей позволено ущемлять интересы остальных, то есть «меньшинств», которые составляют половину населения, хотя ни один бирманец никогда этого не признает!

Алкоголь сделал свое дело, высвободив страсть Со Лея, и теперь он так и кипел. Бенни хотел что-нибудь сказать, успокоить его, но чувствовал, что любое слово лишь еще больше распалит друга.

– Я так устал от их бреда, что мы просто меньшинства! – выкрикнул Со Лей, вскакивая и подходя к окну. Солнце клонилось к закату, воздух посвежел, и Со Лей жадно втягивал его, будто вдыхал саму жизнь. – Мы, карены, – народ, живущий на предоставленной территории, которая и есть наша родина! – гневно выкрикнул он. – Это они захватчики. Мы жили здесь веками…

– Но ведь то, о чем ты говоришь, Со Лей, – мягко перебил Бенни, – это ведь трибализм, верно? Межплеменная вражда.

На этот раз Со Лей посмотрел с откровенным упреком.

– Вот о чем я хочу спросить, – осторожно продолжил Бенни. – Разве Аун Сан не прав по сути, что лучшим вариантом для нас было бы объединение, «совершенный союз», как у американцев? И мы могли бы в конце концов занять лидирующие позиции в таком союзе и не быть вечными изгоями, чужаками.

Если до этого, когда Со Лей произнес свое «мы», Бенни почувствовал себя отодвинутым в сторону, то ледяная стужа, которую распространял вокруг себя его друг сейчас, выбрасывала Бенни прочь, во тьму внешнюю. Со Лей подошел к столу, свернул папиросу, зажег, поднес к губам.

– Ты удивляешь меня, Бенни, – произнес он, выпустив кольцо дыма. – Разговоры Аун Сана о единстве… Ты ведь, конечно, знаешь, что «единство» – это именно то слово, которое используют тираны ровно перед тем, как покатятся головы с плеч… Впрочем, хорошо. Давай возьмем пример Америки. Я готов не обращать внимания на совершенно очевидную историю с американскими индейцами, которые с таким оглушительным успехом встроились в этот «совершенный союз»…

– Со Лей…

– Предположим, – настойчиво, но сохраняя остатки вежливости, продолжал Со Лей, – предположим, что твои американцы вдруг проиграли джапам. Скажем, не было никакой Хиросимы и прочего. Итак, мы проиграли войну и Америку завоевали. Американцам больше не позволено говорить по-английски в любых государственных организациях, их дети обязаны учиться по-японски, изучать «историю», которая глумится над прошлым их «национального меньшинства». Скажем, теоретически их дети могут достичь высоких ступеней на социальной и политической лестнице – но только приняв японские ценности, уверовав в превосходство японской нации. Религия американцев – христианство или что угодно еще, – да, формально не запрещена, но заклеймена как убогая, «первобытная». Или, предположим, произошло нечто более радикальное…

Со Лей расхаживал по комнате, и глядя на него, слушая его, Бенни погружался в знакомый уютный покой: прежний рассудительный друг в нем все же уцелел и пускай не сразу, но пробился наружу.

– Предположим, японские правители постановили отрубать руки американцам, которых застанут за чтением или с приспособлениями для письма, чтобы спустя некоторое время – без письменности, без записанной истории, исторических хроник, без доступа к образованию – американцы стали такими невежественными, какими, по словам японцев, они всегда и были… И если бы американцы не пожелали отказаться от письменности, языка, своих ценностей, культуры и истории, это считалось бы трибализмом, как ты это называешь?

– Но…

Со Лей, вскинув ладонь, остановил Бенни:

– Но! В лучшем из этих двух сценариев американцы имели бы право говорить на своем языке и исповедовать свою веру частным порядком, скажешь ты! С чего бы им настаивать на обучении своих детей на английском и на осуществлении такой формы государственного правления, которая согласуется с их американскими культурными доктринами?