Луиза никогда раньше не шпионила за взрослыми. Она слушала, смотрела, все ее чувства были настроены на сигналы, которые подавали взрослые, – сигналы, которые она хранила где-то глубоко внутри. Но, возможно, потому, что это был день ее рождения и она больше не была совсем уж маленькой девочкой, – или, может, потому, что мама осталась стоять посреди зала, как будто ее бросили, – Луиза прокралась вниз по лестнице и, незамеченная, проскользнула в коридор.

Дверь в кабинет была закрыта, и, прижавшись к ней ухом, Луиза сначала расслышала лишь стук своего сердца. А потом приглушенные звуки, доносившиеся сквозь толщу дерева, превратились в голоса и в слова.

– Может, это кто-то из гостей? – спрашивал Со Лей.

– Чертовы власти, – возмущался папа. – Отравить мясо, чтобы избавиться от бродячих собак.

– И бродячих людей… Что скажем Луизе?

– Я попросил дозорного похоронить. Пускай лучше думает, что собака сбежала.

Луиза еще не успела до конца осознать, что не видела Подружки с того момента, как ушла накануне вечером спать, что похоронить должны были Подружку, как дверь распахнулась, а за ней стоял папа и смотрел на Луизу, и лицо у него было удивленное и немножко испуганное.

А Со Лей за его спиной смотрел на нее с жалостью, и ей стало немножко стыдно, что поставила его в неловкое положение. А потом, в тусклом свете папиной настольной лампы, она разглядела целые штабеля винтовок на темном полу. Никогда в жизни она не видела столько оружия.

Чувство, что он упустил возможность предотвратить, Со Лея посетило сразу, как он встретил Кхин, еще перед войной. Бенни пригласил его к ним на Спаркс-стрит, и он сидел напротив нее за столом, уставленным благоухающими каренскими яствами. На первый взгляд в лице Кхин не было ничего особенного, но мерцающий свет свечей, растаявших до основания за долгий вечер, подчеркнул, как показалось Со Лею, необычайную силу внутренних переживаний и кротость в глазах этой женщины. А потом она стремилась с его помощью поговорить с Бенни. В тот первый вечер у Со Лея создалось впечатление, что Кхин ценит своего мужа именно за то, что любить его трудно, и в то же время за то, что героизм этой любви остается незаметным для Бенни. И он с грустью понял, что Бенни неминуемо, хотя и невольно, как бы ни обожал он жену, причинит ей боль, неверно истолковав или недооценив ее преданность ему; и что единственный шанс, когда он, Со Лей, мог бы это предотвратить, уже упущен, потому что она уже принадлежит Бенни.

Чувство сожаления вскоре превратилось в нечто гораздо более могучее, хотя Со Лей не осознавал этого вплоть до момента, когда оно нанесло удар. Все произошло, когда Бенни схватила японская тайная полиция в Таравади и Кхин послала Со Лею весточку через каренских друзей. Он тогда не раздумывая поспешил к ней вместе с тремя своими бойцами. Проблема заключалась в том, как спасти Бенни, не раскрыв разветвленное каренское подполье, – ровно это Со Лей, его брат и соратники обсуждали двадцать часов кряду.

– Ты должна понять, – в итоге обреченно признался он Кхин, сев за кухонный стол, – если бы мы рисковали просто погибнуть, освобождая Бенни, никаких вопросов не было бы вообще.

Все знали, что джапы творят с теми, кто попал в их руки. Со Лей не верил, что и сам сможет выдержать такое, не проронив ни слова о тайных операциях своего подразделения. Невыносимая ситуация: готовность умереть, отчаянное желание спасти друга и рациональное понимание пределов собственных сил.

– Напрасно я позвала тебя, – сказала Кхин.

Презрение звучало в голосе, холодное презрение к его невысказанной мысли, что один человек не может быть ценнее их общего дела. Но боль в ее глазах, исходящая из гораздо более глубокого и человечного мира, кричала, что один человек, жена и дети этого человека сами по себе могут быть целью, ради которой можно пожертвовать даже войной.

Что ж, Со Лей вдобавок был мужчиной, и когда остальные уснули, улегшись вокруг кухонного очага, перед ней предстал именно этот мужчина.

– Обещай, что ты никогда ни словом не обмолвишься Бенни об этом, – сказал он. Она медлила с ответом, и он повторил: – Обещай.

А потом сказал:

– Кхин. Это должен был быть я.

Но, даже произнеся вслух, он не был уверен, что имел в виду – что это его должны были схватить японцы или что его жизнь должна быть неразрывно связана с ее.

Кхин не стала переспрашивать. Подошла к нему, так и сидевшему за столом, накрыла ладонью его щеку, и этого оказалось достаточно, чтобы он отпустил себя. И вот он уже держит ее податливое тело в руках, которые двигаются словно по собственной воле, а спустя несколько минут – едва выскочили из кухни – он получил то, о чем не позволял себе даже мечтать. И поразительное ощущение – первое из множества поразительных ощущений – откровенная легкость, лежащая в основе того, что они безмолвно, лихорадочно делали. Не только в самый первый миг, но вновь и вновь, всю ночь, пока она не потянула одеяло, прикрывая пышную грудь, и не сказала: «Мы должны отдохнуть», пристраивая голову на подушке и как будто благодаря его за покой и утешение, которые обрела в нем. И мгновенно провалилась в сон столь глубокий, что его, казалось, не могли потревожить никакие грядущие страхи или сожаления.

Следующие два часа, пока зарождался новый день, он лежал и смотрел на нее, потрясенный чудом их внезапной близости, следил за ее закрытыми глазами и обнаженными руками, вдохами и выдохами, за ее сладковатым дыханием. Он ощущал ее дыхание как благословение души, чью красоту он лишь начинал постигать. Но ему открылись и глубины его собственной души: он всегда был предан Кхин, и тем вернее, чем неколебимее была ее преданность мужу. Если он любил ее, то парадоксальным образом за то самое благородство и верность, которые сам только что подорвал. И он знал: чтобы любить ее, чтобы служить ей, он должен избавить ее от своего заново открывшегося «я». Он должен бежать.

И почти весь следующий год, зная, что Бенни удалось выжить, он бросался в каждую боевую операцию, пряча раненое сердце под останками своих бойцов, – вонючие и промокшие до костей, а порой гниющие заживо, они прорубались сквозь джунгли, тонули в болотах, уклонялись от пуль и минометных разрывов, непрерывно гремевших вокруг. И когда англичане праздновали успешное освобождение столицы, он ввязался в то, что называли операцией «Характер», в ходе которой национальные отряды должны были добивать из засады отступающих японцев. В последние недели войны он часто оказывался в гуще рукопашных схваток, и однажды на берегу какой-то реки они с противником вцепились в горло друг другу. Со Лей держал врага под текущей прозрачной водой, стискивая его шею, чтобы усилить боль или, наоборот, поскорее от нее избавить, глядя прямо в обезумевшие от страха глаза парня, когда до него вдруг дошло, словно накрыло волной благодати, что он не испытывает к этому человеку ничего, кроме сострадания. Растерянно моргая невидящими глазами, недоумевая, что именно он сейчас пытается уничтожить – жизнь или свое собственное право на жизнь, он отпустил противника, отчасти ожидая, что тот сейчас же подпрыгнет и бросится на него. Но остекленевшие глаза смотрели из-под воды, не меняя выражения, и Со Лей побрел обратно к берегу сквозь свист пуль, грохот выстрелов и крики продолжающегося боя, понимая, что он опоздал, что слишком многое уже произошло и что в определенном смысле с ним самим тоже все кончено.