Внезапно какое-то острое чувство опасности заставило Иртеньева напрячься. Он обернулся и вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял неизвестно откуда взявшийся давешний урка. Зажатый в руке у вора обломок водопроводной трубы коротко вздрагивал, и Вика понял: еще секунда, и ему нанесут удар.

Вся горечь недавнего разочарования странным образом преобразилась в жесткую злость, и Вика, мгновенно собравшись, сделал выпад, ткнув парня жестко поставленными пальцами прямо в солнечное сплетение.

Урка, охнув, выронил трубу, а Вика, словно вымещая на нем все свои неурядицы, нанес вору жестокий апперкот, после чего парень повалился навзничь, и его голова с биллиардным стуком ударилась о плиточки тротуара.

Секунду Вика смотрел на безуспешно пытавшегося встать урку и вдруг с пугающей ясностью осознал, что теперь ему остается только одно: немедленно забрав от Капитолины Петровны свой чемоданчик, ничего никому не объясняя, как можно скорее убраться из города…

* * *

Силуэт парусника, куда-то шедшего милях в трех от берега, словно плыл в белесом мареве. По-южному жаркий день так прогрел воздух, что линия горизонта потеряла четкость, и небо там будто сливалось с морской гладью в общую синь.

Поднимавшиеся здесь почти от самого берега крутые горные склоны прижали полотно железной дороги к самому пляжу, и если бы не размеренный стук колес, то могло показаться, что поезд не катит по рельсам, а плывет по воде.

Само собой, с другой стороны за окном вагона непрерывно мелькал сплошь заросший кустарником косогор, но из-за малого расстояния и скорости движения рассмотреть что-либо через этот зеленый занавес было невозможно.

Удобно устроившись на постели, Иртеньев заинтересованно следил, как врывающийся в открытое окно ветерок треплет занавеску, как вдоль вагона летят клочья паровозного дыма и после них на соседней подушке остаются черные угольные точки.

Несмотря на опущенное стекло, в купе было жарко, отчего попутчики Иртеньева, муж и жена, ехавшие на курорт, большую часть времени проводили в тамбуре, где было прохладнее, а их сын, подросток лет четырнадцати, лежа на верхней полке, взахлеб читал Конан Дойля.

Снизу, со своего места, Иртеньев мог видеть только верхний край обложки где над рисунком было жирно напечатано «Шерлок Холмсъ», а слева от заглавия, в выделенном прямоугольнике, похоже, был номер выпуска, но он плохо просматривался.

Сначала Вика не мог понять, что его так интересовало в этой обложке, и только в конце концов, обратив внимание на твердый знак в надписи «Холмсъ», он догадался, в чем дело. Мальчишка читал книгу, напечатанную по старой орфографии.

Твердый знак странным образом подействовал на Иртеньева, вернув его в давнее прошлое. Вспомнилось детство, отцовская усадьба, дом, и почему-то перед глазами буквально зримо возникла та самая корчма, о которой говорил пивной сиделец, спроворивший ему белый костюм.

Корчма эта была низенькая, маленькая, крытая почерневшей, местами уже замшелой, соломой. Из закопченной трубы постоянно валил дым, а главным украшением двора служил колодец, над которым торчал длинный журавель.

Казалось, ничего, кроме отвращения, подобная картина при других обстоятельствах не смогла бы вызвать, а вот поди ж ты, даже такая выплывшая из детства, в общем-то невеселая подробность, навеяла на Иртеньева щемящую грусть.

И в то же время эта самая грусть, уводя мысли Вики назад, в милые сердцу воспоминания, помогала ему избавиться от гнетущего состояния, в которое вверг Иртеньева разговор с Ириной, положивший край их так бурно начатому роману.

Вообще-то совсем недавно Иртеньев даже предположить не мог, что с ним может случиться нечто подобное. Видимо, все происходившее до этого как-то слилось воедино, соединив и высылку в Сибирь, и столь необычное освобождение, и так внезапно нахлынувшее чувство.

Странным образом этому немало поспособствовал и гэпэушник Вася со своим четко наметившимся перерождением. В какой-то момент Вике стало казаться, что все пошло на лад, он внутренне расслабился, а тут еще эта встреча, вроде как соединившая милое сердцу время с настоящим, и вот результат…

В глубине души Иртеньев понимал, что Ирина права. Просто она, как и всякая здравомыслящая женщина, обремененная семьей и обязанностями, наверняка все просчитав, пришла к выводу, что максимум, который она может себе позволить, это та самая, закончившаяся у часов, неделя.

Да и, если честно, положа руку на сердце, что он, Вика Иртеньев с его неустроенностью, мог ей предложить? По большому счету, ничего. Максимум, на что он мог рассчитывать, это место заштатного счетовода, поскольку незадолго до высылки одолел книжку под названием «Бухгалтерский учет».

Тем временем, пока Иртеньев предавался воспоминаниям да прикидывал так и сяк, что было бы, если бы, поезд, миновав узость, вырвался в неширокую долину и, несколько сбавив ход, прогрохотал по мосту через узенькую речушку.

Этот внезапно ворвавшийся снаружи металлический гул отвлек Вику от его невеселых размышлений. Поезд как раз входил в поворот, скорость заметно уменьшилась, поток воздуха из окна ослаб, и в купе сразу стало душно.

Иртеньев поднялся, выглянул в окно и, не увидев там давешнего парусника, сожалеюще цокнул языком. Чем-то этот плывший у самого горизонта романтический силуэт тронул душу, позволив на какое-то время забыться.

У окна тоже было жарковато, и Вика, решив поболтать немного с соседями, отправился в тамбур. Однако его попутчиков там не оказалось, видимо, они ушли в другое купе, а вместо них Иртеньев увидел какого-то невзрачного мужчину, который, вжавшись в угол, нервно курил.

Дружески улыбнувшись ему, Вика выглянул в распахнутую дверь, и тут же, позади него, прозвучал вопрос, заданный с дорожной непосредственностью:

— На курорт едете?

Взявшись за поручень, Вика повернулся, разглядел в кулаке у незнакомца обычную, свернутую из обрывка газеты, самокрутку и, неопределенно хмыкнув, ответил вопросом на вопрос:

— А вы?

— Я нет, — охотно отозвался мужчина. — Я, это, по цитрусовым, в командировку.

— Агроном, значит?

— Вроде того…

В представлении Иртеньева мужичок меньше всего походил на агронома, и говорить с ним не хотелось. Как раз в этот момент у полотна мелькнула будка путевого обходчика, и поезд резко начал сбавлять ход.

Сделав вид, что он собирается выйти, Иртеньев спустился на самую нижнюю ступеньку и действительно, когда вагон наконец остановился, сошел на усыпанную мелкой галькой платформу какого-то полустанка.

Увидев впереди, у выходной стрелки, закрытый семафор, Иртеньев понял, что остановка краткая и, разминая ноги, медленно пошел вдоль состава, в любой момент готовый вскочить на подножку, если поезд вдруг тронется.

Впрочем, среди пассажиров таких, как Иртеньев, оказалось довольно много, и они так же прогуливались по платформе, в явном предвкушении отдыха поглядывая на поросшую лесом гору, где за деревьями виднелись какие-то строения.