успела попрощаться с Андреем, как я, ты бы так не мучилась, но откуда тебе было знать.

На похороны к Андрюше мы решаем не ходить – мы будем там лишними, боюсь, даже сам Андрюша будет там лишним. Вместо этого мы приходим на кладбище через несколько дней после них, чтобы совершить свой собственный обряд. Разгребая ворох бессмысленных искусственных венков, мы освобождаем землю. Я принесла с собой цветы и бусины, слова и обрывки воспоминаний.

– Раз – к печали; два – к радости… – начала я заклинание, кидая цветы на Андрюшину могилу.

– Ты можешь хотя бы сейчас обойтись без этого? – почему-то шепотом спрашиваешь ты. Словно все те люди, которые были здесь несколько дней назад, могут тебя услышать и начать стыдить за то, что последний звонок Андрея был на твой номер, а ты ничего не сделала.

– Без чего – без этого?

– Без всей этой детской фигни! – все так же шепотом кричишь ты. – Он убил себя из-за нас, и никакие бусинки и дурацкие заклинания этого не изменят!

Я молчу и смотрю в землю, туда, где между комьями исчезают брошенные мной цветы, как будто кто-то под землей благодарно вдыхает их. Не понимаю, почему ты просто не можешь признать, что хотела этого и это было нужно. Я хорошо помню твой взгляд, ждущий моего ответа. Неужели ты не заметила, как долго я думала тогда? Самым страшным мигом должен быть тот, когда принимается решение, а не тот, когда ты видишь его последствия.

– Без всей этой детской фигни, как ты сказала, Андрюшина смерть не имеет смысла. Ты бы хотела, чтобы его смерть не имела смысла?

Ты хочешь что-то сказать, но слова застревают у тебя между зубов, а слезы замирают в уголках глаз. Тебе нечего ответить на это, ты качаешь головой и начинаешь повторять вместе со мной:

– Три – для девочки.

– Четыре – для мальчика.

– Пять – к золоту.

– Шесть – к серебру.

– Семь – к секрету, который с собой заберу.

– Этот секрет нам точно стоит унести с собой в могилу, – неожиданно злобно говоришь ты.

Мне становится нестерпимо жаль тебя.

– Если тебе станет легче, то он был не один, – быстро говорю я, – он умер еще до поезда, там, на ручье, и я была с ним. Это была его настоящая смерть, смерть его души, и он не страдал. Он не страдал ни секунды, он…

– А-а-а-а-а, – кричишь ты, – прекрати! Пожалуйста, прекрати!

Я замолкаю и чувствую, как невидимая рука сдавливает мне горло. Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе. Мне кажется, нет ничего больней, чем когда твой самый дорогой друг отказывается от твоей помощи. Я вижу, как стою у твоей постели, а ты смертельно больна и мучаешься, в руках у меня обезболивающее, но ты запрещаешь мне даже приблизиться к тебе. На такое невозможно смотреть, а я стою и смотрю.

* * *

– У нас в церкви нововведение, – сообщает Ведьмак. Мы переглядываемся, так как точно знаем, что сейчас думает каждая из нас: «Искать у себя еврейские корни уже не модно, и сектанты придумали что-то не менее оригинальное».

– Какое? – спрашиваешь ты.

– Это – наказание.

«Ну еще бы», – думаем мы.

– Все становятся в цепочку, и тот, кто чувствует себя виноватым, проходит через нее, а все по очереди его ударяют или плюют в него. Вот так, – жизнерадостно заключает Ведьмак.

– Э-э, – только и можешь сказать ты. Я срочно берусь за мытье скопившейся в раковине посуды, чтобы никак не реагировать на рассказы твоей матери.

– А вы чувствуете себя в чем-нибудь виноватыми настолько? – как будто издеваясь, спрашивает она.

Я почти физически ощущаю, как кружащая в воздухе пыль замирает и падает на пол замертво, а напряженное молчание расползается по комнате и заполняет ее, не оставляя места ни для чего другого.

Ты швыряешь на стол недопитую чашку чая и бежишь в свою комнату. Я так и продолжаю стоять у раковины, подставив руки под теплую воду, и молчу.

«Да, я чувствую вину, старая ты сучара! Я чувствую такую вину, что тебе и не снилось. Но я знала, на что иду, я, представь себе, хорошо думаю прежде, чем что-то сделать. Так что я готова к последствиям и не собираюсь отмываться от них чужими слюнями», – покричав про себя, я выключаю воду.

– А что я такого сказала? – спрашивает Ведьмак у моей удаляющейся спины.

– Ничего такого, – говорю я и стучу в дверь твоей комнаты.

Ты не открываешь, хотя знаешь, что это я. Может быть, ты не открываешь именно потому, что это я.

* * *

Мы больше не говорим про наше королевство: между нами как будто заключен негласный договор – никогда больше не говорить ни о чем таком. И я чувствую, как мой язык с каждым днем все сильнее присыхает к нёбу, потому что больше не может произнести ни одного действительно важного слова. Ты откуда-то знаешь, когда мои силы молчать вот-вот закончатся, и в такие моменты всегда сбегаешь куда-нибудь или начинаешь болтать про планы на всю дальнейшую жизнь: о том, как тебе хочется вырваться отсюда и о том, что ты будешь учиться в США и много путешествовать.

Жертва, которая должна была возродить мир, оказалось непомерной. Наша земля поперхнулась Андрюшиным телом и зачахла.

Проклятье черной курицы наконец настигло нас. Мы разлучимся, и я прощаюсь с тобой заранее, потому что все настоящее происходит не в один момент с очевидным для глаз событием, а за какое-то время до него. Так работает мое заклинание, и так оно спасает меня от неминуемой боли.

Сегодня облака волочатся прямо по верхушкам деревьев, острые ветки вспарывают им животы, и они ползут дальше, роняя на землю свою кровь. Мы сидим на нашей горе и смотрим вниз на море листьев. Все изменилось: теперь это уже не наша гора, а просто какая-то гора, едва отличимая от всех других вокруг. Под горой извивается какая-то река, а у деревьев больше нет имен, как и нет их у нас с тобой.

– Ты останешься там, куда поедешь, если будет возможность? – спрашиваю я.

– Да, – говоришь ты. Так просто, как будто одну ночь собралась провести у подруги.

И я знаю, так и будет: за одной ночью последует еще одна, за ней – месяцы и годы, Джеральдина уплывет за море и никогда не вернется. Я последний раз сжимаю твою руку, пока эта рука еще твоя.

– Нам нужно сфотографироваться.

– Сфотографироваться? – удивляюсь я. Мы больше никогда не увидимся, а