голос; и ночь сверкавшего металла и окровавленных тел всех тех, кто когда-либо обижал его мать. В ту ночь она смеялась, и с тех пор к ней вернулась улыбка, и Нэаль никогда не позволял крови приближаться к ней – вернувшись после битвы на границе, он мылся и следил, чтобы все оружие и военные принадлежности были убраны, ибо Кер Велл – говорил Нэаль – не разбойничий притон, как Ан Бег. И этим же словам он выучил своих людей.

Но то было много лет тому назад. Еще до того, как поднялась башня.

«Это ради меня, – думал Эвальд, полный мрачных предчувствий, и смотрел на каменные укрепления с острыми зубцами, врезавшимися в небо. – Он строит это для меня, а не для себя». И тогда он понял, что это последнее слово Нэаля.

«Я не могу исчислять свое время в годах», – сказал он.

И так этим летом месяц за месяцем башня вздымалась все выше, а Нэаль выезжал все реже и мучился болями по ночам. Мера нежно ухаживала за ним, и Эвальд замечал, как и ее волосы тронула седина и как она надрывается в заботах о его слабеющем отце. Нэаль улыбался, и она отвечала ему улыбкой. Но большей частью у Меры был встревоженный вид.

Месяц за месяцем к Дру уходили и от Дру приходили посланцы, и наконец появился он сам, тоже седой, в окружении сухопарых юношей, которые немногим отличались от разбойников, – то были его сыновья.

– Ну что ж, – промолвил Дру, оглядев Эвальда с головы до пят, – у меня есть свои доносчики, они хорошо отзываются о мальчике.

– Мой отец тоже хорошо отзывается о тебе, – промолвил Эвальд с дерзостью, заставившей горного господина нахмуриться и окинуть его еще одним холодным взглядом.

– Который отец? – поинтересовался Дру; Нэаль присутствовал при этом.

– Тот самый, что называет тебя другом, – резко выпалил Эвальд, – и чьи суждения о людях я ценю.

Это понравилось Дру и заставило его рассмеяться сухим и колким смехом, похлопав Нэаля по плечу.

– А он парень не промах, – заметил Дру. И Дру и Нэаль отослали его прочь и уселись обговаривать детали, как два фермера, торгующиеся из-за овец.

И так дело было сделано, и Нэаль считал, что лучшего и желать нельзя. «Весной, – пообещал Дру. – Мередифь приедет весной». И Дру с сыновьями уехал домой, спеша добраться до зимних снегов, и Эвальд бродил по замку с убитым видом, который появился у него со дня того самого разговора с Нэалем. «Но это было хорошо и правильно сделано», – повторял про себя Нэаль, и Мера говорила о том же вслух. «Ибо, – говорила Мера, – теперь с одной стороны он имеет мою родню, а с другой – твоих друзей».

«И еще у него есть Скага, – добавлял Нэаль. – У него есть Скага, надежнейший и вернейший». – И сердце Нэаля таяло при этой мысли.

И это вдобавок к башне казалось ему достаточным. Ему уже трудно было облачаться в тяжелые одежды и скакать по осенней стуже – приятнее было оставаться у очага. Многие свои обязанности он передал в более молодые руки, хотя временами думал: как хорошо, когда ляжет снег, оседлать лошадь и скакать, слушая хруст снега под копытами, и видеть пар дыхания, и чувствовать лезвие студеного ветра на лице. Но уже нет Банен. А объезжать другую лошадь казалось ему бессмысленным, да еще нужно брать свиту с собой на случай встречи с неприятелем, которая в лучшем случае могла надеяться на кружку с бодрящим напитком на какой-нибудь ферме – и все это заставляло его задуматься о других вещах, которых ему не хватало. Нэаль много думал о занятиях, к которым лежало его сердце, и желание казалось ему большей радостью, чем само действие. Так что лучше всего было оставаться у очага и слушать арфиста, пришедшего к нему в замок (хоть он даже отдаленно не напоминал Фиана Финвара – и эта радость поблекла). По крайней мере, оставалось тепло очага, не дающее холоду сковать его, и добрая еда, и доброта Меры и его людей. Он увядал – вот и все, то было мирное угасание – он усыхал.

– Я дождусь весны, – сказал он Мере. – Столько я проживу. – Он имел в виду, что дождется свадьбы своего сына, но такое обещание сулило слишком мрачный подарок к торжеству: и Мера покачала головой, и заплакала, и, наконец, стала подшучивать над ним, что всегда успокаивало Нэаля – и он улыбнулся, чтобы доставить ей удовольствие. Все утомляло его, и ему казалось, что с него довольно зимы. Ему снился хутор меж холмов – пустые зимние сады, путешествия к амбару по колено в снегу и запах хлеба на пути домой.

Он стал обузой, а именно этого Нэаль боялся больше всего. По большей части он лежал в зале. Его сыновья и дочери ухаживали за ним – ибо своих дочерей он тоже намеревался выдать замуж, несмотря на их юный возраст, и уже разослал гонцов: одну он предполагал отдать в Бан, а младшую выдать за одного из мрачных сыновей Дру – о лучших партиях он и не мечтал. Так что даже в угасании его забота простиралась далеко, на много лет вперед. И Мера изумляла его своей привязанностью, ибо, казалось, она никогда не любила его и была ему женой по привычке; ведь и его нежность была лишь привычкой. Единственное, что печалило его, что он всегда был в разъездах, занимаясь то тем, то сем ради нее и детей, и так и не узнал такой простейшей вещи.

Любил ли он ее? Нэаль не был уверен, что вообще испытывал любовь, которой заслуживало то, что окружало его, он просто делал то, что должно, за исключением короткого рывка – всего лишь нескольких лет, прожитых им для себя. К ним-то и возвращался он памятью, ища защиты. Но ему страшно повезло, что он снискал столько любви к себе, выполняя свой долг.

В его памяти мало что осталось от жизни на хуторе. Весь хутор ему казался сном, а воспоминания об Эшфорде и вовсе потускнели, как и Дун-на-Хейвин, да и стены самого Кер Велла. Единственной реальностью казались костер и рыба и тень меж дубами; и, как ни странно, ему не было страшно на этот раз. И сморщенное коричневое личико с глазами, как стоячая вода, не пугало его.

«О человек, – говорило оно, – о человек, возвращайся».

Нэаль Кервален умирал. И больше это было не скрыть. Ан Бег совершил набег на границы, но преждевременно – Скага изгнал их прочь и преследовал до их собственных владений, пока горе и тревога не заставили его повернуть назад. Ибо Скага проводил