"Дорогая Эльжбета,

я пишу письмо в робкой надежде, что ты уже появилась на свет. Кто ты? Похожа ли на меня, свою прабабушку? Знаешь ли свой родной язык, нет, вовсе не русский, совсем даже не его. Это мое завещание, а твое наследство. Старая сказка, легенда нашей с тобой семьи. Отец заставил вызубрить меня её ещё на французском. Он смог позаботится о вещах, а о себе позабыл. И о моей мамочке тоже. Выжила я одна. Но мне, русской девочке Ане Москвиной, комсомолке, колхознице, матери и жене, до Швейцарии не добраться. Была бы одна, может, и рискнула бы. А теперь, уже слишком поздно пытаться выскользнуть из приютившей меня огромной страны. Оно и лучше, наверное. Незачем что-то менять, когда жизнь устроилась и течет накатанной дорогой. А вот у тебя есть немалые шансы забрать себе все, что причитается по закону. Я верю, что впереди нас действительно ждут счастливые времена, и ты обязательно родишься, а мой сын сможет дать тебе нужное имя. Теперь по порядку.

Тридцать девятый год. Предвоенное время. Бельгия. Мы жили в особняке, у папочки была своя мастерская, он много работал, творил, как теперь говорят. Мамочка шила изредка платья себе и мне, очень похожие на ее собственные. Пустое, я снова отхожу от мысли, слишком хочется поделиться сокровенным, пусть и только в письме, не лично. Богатства он скрыл в Швейцарии, сам туда ездил. Костяной фарфор — китайские вазы, — мама их паковала. Статуи из мрамора, перстни и серьги, высокая Опись у тебя есть, она, правда, на шведском. Я его совершенно не знаю, а на память ребенка сложно вполне полагаться. Пишу о том, что точно там есть.

Он спрятал все ценное, в преддверии войны. А вот нас уже не успел или посчитал, что его имя, его искусство спасут, закроют от всех бед и несчастий. Не знаю.

Донос. Нас объявили выкрестами. Правда или нет, я не знаю. По религии мы числились лютеранами, а кем были на самом деле, мне неизвестно. Может и вправду какой-то предок был родом из Сиона. Это сейчас не важно, да уже и не узнать наверняка. Папу увели сразу. Мы с мамой остались в участке. Кругом фашисты, немецкий говор, форма, орёл этот, свастика. А дальше, можно я не буду об этом писать? Грязь и смерть описывать так сложно, да и тебе ни к чему. Мамы не стало. Мне было уже девять лет. Женщина, русская, строгая, тощая, как и мы все там, в концлагере, пожалела меня. Начала утешать, привязалась, стала звать дочкой. Да и я жалась к ней, искала спасения рядом. Выжили, дождались победы. Какое счастье было — не представляешь! Мне десять. Центр Европы, кругом руины, а я живая! Из всех вещей только эти бумага, крестик, ключ на шее и одно довоенное фото. Куда пойти? В Бельгию? Страшно. Вдруг опять все случится, а я буду одна. Ребенком была, что взять с глупых мыслей. Взрослые много кто боялся, что уж обо мне тогда говорить. К тому моменту я уже вовсю общалась на русском.

— Доченька, поехали домой. Бог даст, дом цел, земля прокормит. Скотину какую заведем. Ты одна, да я одна. А вдвоем все легче.

Поехала, даже не думая. Мама, пусть не родная, но дышит совсем, как дышала моя и прижимает во сне к костлявому боку, а по утру плетет косы. Опять я расписалась и все не туда. Записали в бумаги по имени ее умершей дочки. Анечка Москвина. Так я потеряла свое красивое прежнее имя и получила новую судьбу. Счастливую, надо отметить. Папа вернулся в сорок шестом. Красноармеец, командир, на груди яркий орден горит. Не заметил подмены. Странно, да? Людей меняет война, а дочку он видел ещё совершенным ребенком. Мы ему не сказали, смолчали обе. Не смогли забрать это счастье и у него, и у самих себя. Сохранили великую тайну. Слишком большое оно было тогда, это огромное счастье, больше неба над головой и ярче, чем солнце. Он кружил меня на руках и плакал. Высокий, с сединой на висках. Прижимал к груди и заливался слезами от того, что мы с мамой спаслись обе, две его девочки. Стало житься полегче. Корову привели к дому. Опять я все не о том.

Наследство в Швейцарии, банк обозначен на шведском, найдешь, оформлено на меня. Точнее на прямого потомка моего родного отца бельгийца, на девочку с именем Эльжбета, у которой будет при себе подходящий к ячейке ключ и бумага. Забирай и будь счастлива, Эльжбета! Мне бог дал только сына, твоего, я полагаю, отца. А может быть, деда. Главное, что ты пришла в этот мир.

Патологический лгун и великий комбинатор! Он не мог мне сам все рассказать? Нет, нужно было устроить этот цирк со слонами! И нас подвёл под венец! Чуть не под монастырь! Еле ноги унесла! И ведь даже не собирался ничего рассказывать, мы с отцом виделись за полгода до его смерти, хоть бы намекнул! Уф.

— Не желаете испробовать крем-суфле? Свежие ягодки, сок персика.

— Что? А? Сейчас. Мне срочно нужно в столицу! Закажите какой-нибудь транспорт и принесите рюкзак, он наверняка где-то здесь. А ещё обувь! И как можно скорей, мне обещали.

Глава 15

Элли

Сапожник принес мне туфельки, стоящие на подушке. Сплошная экзотика, золочёные каблучки, бархат в тон платью. Совсем не практичные, но невыносимо прекрасные, по верху сложным плетением вьется шнуровка, образуя целое кружево.

— Позволите?

— Да, конечно, — вчерашний юноша забрал туфли обратно, не дав толком рассмотреть каблучки. Склонился в изящном движении и мгновенно натянул на мои босые ступни тоненькие кружевные носочки. Неудобно до жути, все же ноги, наверное, не слишком чистые после того, как я везде шла босиком. Но так мягко ноге, так легко. Нет ни шва на носочке, ни складок на пятке. Следом мои ножки скользнули внутрь туфелек. Те сели по ноге как вторая кожа. И каблучка не чувствуется, а под сводом стопы словно лежит мягчайшая подушка.

— Вам удобно, эйтэм?

Я встала и очутилась в раю. Никогда ещё ни одна пара обуви не сидела на мне вот так.

— Очень, спасибо огромное. Что я должна?