А может быть, так: изощренная изобретательность деда в переосмыслении идеи ленинской тумбы – это из ряда бессознательных проявлений бытового, житейского диссидентства?

А я? Шестилетний, в тумбе сидящий и задумчиво ковыряющий в носу, что был я такое, как не идеальная – до святотатства – пародия на слова Маяковского: «Я себя под Лениным чищу»?.. («Но не было Ленина…» – это уже Вознесенский, спорадически обновлявший лениниану в середине шестидесятых; сидя в тумбе, его я тоже нечаянно пародировал.)

Жена и дети мои тумбу не любят. Уже несколько раз порывались выбросить. А я за тумбу горой.

Таких тумб не сохранилось больше. А если и сохранился где-нибудь один-другой экземпляр, все равно наша тумба наиуникальнейшая. Потому что это не просто стандартная тумба-постамент, но именно тумба-шкаф, тумба-сейф-деревянный, тумба-умелые-руки, тумба-место-пустое – неповторимый памятник истории быта, что, впрочем, не мешает ему (памятнику) оставаться самодостаточной инсталляцией, надо всего лишь открыть дверцу.

Мне, кажется, Илья Кабаков, если бы узнал о существовании такого предмета, просто бы умер от зависти. Долгих лет жизни ему! Вот что. А подарю-ка я ее Илье Кабакову. Если возьмет. Для Кабакова – не жалко. Наш музей – вашему музею! Вам пригодится. Где вы, Илья Кабаков? Возьмите тумбу!

В Америку!

А вдруг он когда-нибудь подарит ее Эрмитажу…

Экспонат «Справка»

Ниже приводимый текст был написан двенадцать лет назад – задолго до идеи создать в нашей квартире Музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами. Перечитал. Странное ощущение: «Ничего не меняется», когда меняется едва ли не все. Сюрреалистичность нашего быта, похоже, это одна из непоколебимых констант.

…Моя бабушка – ответственный квартиросъемщик. Она давно умерла, но это не мешает ей до сих пор оставаться ответственным квартиросъемщиком. Когда мы вспоминаем бабушку, менее всего представляем ее в этом умопостигаемом качестве. Что за квартиросъемщик? Перед кем ответственный? Она, моя бабушка, того и сама не помнила, избывая свою глубокую старость, как не помнила и не понимала многого куда более важного. И никому другому в нашей семье тоже не было нужды знать и помнить – ни при жизни бабушки, ни после смерти ее – что есть у нас ответственный перед кем-то съемщик этой ленинградской (дому сто двадцать лет: петербургской) квартиры – квартиры, в которой живет наша семья много десятилетий.

Но о том, что он есть, или, вернее, был, или, вернее, и был и есть, потому что не может не быть, обязан быть, ненавязчиво напоминает паспортный стол, где кому-нибудь из нас, бывает, приходится получать по житейской надобности документ, именуемый формой 9, также известный в народе как справка о прописке.

Справку эту, отпечатанную принтером, я, признаться, беру в руки не без смущения. Список проживающих в нашей квартире (так и сказано: проживают) открывается моей покойной бабушкой, ответственным квартиросъемщиком, или, как здесь обозначено, нанимателем. Напротив ее фамилии, имени и отчества бесстрастно указано: выписан по смерти, и поставлена дата. Далее следуют мои родители и дети, чьи родственные отношения к нанимателю определены словами «сын», «невестка», «правнучка» и «правнук». Правнучка и правнук родились уже после смерти бабушки, она никогда их не видела.

Поскольку справка выписана на мое имя, мое имя с примечанием «внук», акцента ради, вынесено за пределы таблицы – точнее, над. Вся таблица, таким образом, это список тех, кто проживает, как сказано, совместно со мной (именно), включая покойного ответственного квартиросъемщика.

Когда слово “квартиросъемщик” относят к мертвому человеку, это, пожалуй, из области черного юмора, хотя нельзя не признать, что суровое слово “ответственный” (все-таки перед кем?) побуждает к ассоциациям уже не столь легкомысленным. Я читал у кого-то, что лишь две силы обещают человеку посмертное существование: религия и бюрократия; суждение интересное, тем более с тем уточнением (если говорить о спасении), что чаемое в первом случае, удручающее – во втором. Обескураженно взираешь на проявление некоей бюрократической воли, попирающей даже саму смерть, – ведь бабушка моя не просто числится в ответственных квартиросъемщиких, но и действительно, актуально им остается быть.

Я понял это только сейчас – сейчас, когда вслед за сознанием людей, уже основательно потрясенным, удар на себя принимает их устоявшийся быт. Понятия, казалось бы, позабытые – ордер, лицевой счет, ответственный квартиросъемщик – перестают быть пустым звуком, и подобно тому, как некогда на устах у всех было зловеще-емкое уплотнение, теперь произносится холодно-подозрительное приватизация, как совет хирурга лечь на стол, а что дальше будет, одному Богу известно.

Настало время подумать о формальностях. На семейном совете решено, что ответственным квартиросъемщиком должен быть я. Семейный совет – это взрослые жильцы нашей квартиры: мои родители (впрочем, предпочитающие жить не в городе, а в деревне) и моя жена, со мной расписанная (как еще недавно говаривали), но вместе с тем со мной не прописанная. В общем, на меня необходимо оформить ордер.

И вот, получив справку о прописке, я с удивлением узнаю, что записи выписан по смерти недостаточно для того, чтобы считать доказанным принадлежность моей бабушки миру мертвых (сказано же о ней: проживает). Запись выписан по смерти есть свидетельство не смерти человека, но лишь того заурядного факта, что он, человек, выписан по известной, как и должно ей быть таковой, причине. Мне предписано предъявить настоящее свидетельство о смерти.

За утратой настоящего следует получить в установленном порядке повторное – на таком же торжественном бланке с водяными знаками и черной рамкой по краям. Странно как-то звучит: повторное свидетельство – вообще; и уж совсем жутковато: повторное свидетельство о смерти.

А тогда, в поисках настоящего, неповторного, первого, мы с женой перерыли два ящика в секретере. Мои родители, окрестьянясь, разводят кур в деревне, разбирать семейный архив они предоставили нам. Каких только не сохранилось бумажек! Квитанции какие-то, квиточки, едва ли не фантики, записи номеров телефонов на обрывках газет, пригласительные билеты куда-то, программки, аттестаты, удостоверения, вкладыши, несусветные карты прохождения членских взносов, даже двадцатилетней давности заключения о флюорографии с желанным штампом патологии нет – все есть, не нашли свидетельства. Вероятно, осталось у других родственников. Зато обнаружился такой документ: определение народного суда по делу об установлении факта регистрации брака моей бабушки с дедом. Ни о каком суде я никогда не слышал.

Оказывается, в октябре 1958 года, сразу же по смерти деда, моя шестидесятилетняя бабушка, приступив к всевозможным оформлениям и переоформлениям, оказалась в подобном нашему положении, только более драматичном. В ее случае все осложнялось тем, что отсутствие каких-то бумаг, не знаю где, вероятно в ЗАГСе (может, погибли во время блокады?), ставило под сомнение законность ее брака с ответственным квартиросъемщиком. Разобраться в этом, понятно, мог только суд.