«Суд допросил свидетелей и установил, что…»

Он установил, что бабушка «имела от брака 4 детей».

«Кроме того, – читаем в определении, – суд обозрел паспорт…»

Обозрев, таким образом, паспорт моей бабушки, суд сделал открытие: он обнаружил «штамп о регистрации брака».

И вот вердикт:

Короче, они установили (и правильно сделали), что бабушка «состояла в зарегистрированном браке» с моим дедом с 1917 года.

Очевидно, после суда она и стала ответственным квартиросъемщиком.

Насколько я понимаю, дед мой был атеистом. Бабушка, жена большевика, была верующим человеком, но верующим по-своему. Вера жила в ней как память о чем-то смутно усвоенном и не до конца понятом в детстве. Она именно помнила, что она верующая, и берегла эту память как залог спасения. Впрочем, само понятие «память», бывшее для нее сакраментальным, она больше связывала с материальным миром. Когда в середине 60-x по прихоти тогдашней моды несли на помойку старые вещи, бабушка многие отстояла, но не потому, что видела ценность предметов, а потому, что каждый из них для нее составлял ту самую память («Не трогайте этот стул – это память о деде!»). Она верила: память о ней о самой тоже запечатлится в обыденном мире. Так многие верят. И вот, словно в насмешку над простодушной верой людей, из памяти компьютера извлекается всякое… Сведения об ответственном квартиросъемщике, неприкаянно отвечающем за квартиру.

Так что это очень серьезно для меня – стать ответственным квартиросъемщиком. Стать ответственным квартиросъемщиком для меня – это как пройти обряд инициации. Даже больше того: став ответственным квартиросъемщиком, я не просто обретаю новое метафизическое состояние, но и навсегда вытесняю из списка живых жильцов мою покойную бабушку. В одно мгновение, как в калейдоскопе, все переменится: названные по отношению к ней теперь назовутся по отношению ко мне: «сын» станет «отцом», «невестка» – «матерью», «правнучка» – «дочкой», «правнук» – «сыном».

Только “жена внука” – моя жена, не здесь прописанная, останется снова неназванной, и мне жутко представить, какого рода еще свидетельства и определения смогут найти (или не смогут найти) в ящиках письменного стола наши повзрослевшие дети.

Всего глупее, что это не воспринимается как абсурд. Если это и абсурд, то не лежит ли на нем отсвет какого-то неуловимого смысла? Я начинаю думать, что все эти бюрократо-инобытийные сферы, эти места заточения наших имен, наших нищих теней тем удручают еще, что в них различимы образы – образы чего-то существенного, что есть в нас самих, в общем-то их и создавших. Отражение общественного какого-нибудь подсознания, что ли, коллективного там бессознательного или еще чего-то, столь же неясного и эфемерного.

Пассажиры не глядят в глаза друг другу, по крайней мере, в городском транспорте. Лица сумрачны и сосредоточенны. Каждый везет свой документ. У меня в кармане – свидетельство. Свидетельство о смерти моей бабушки (повторное!) и справка о моей прописке. Я еду в трамвае.

Слякоть. Дождь. Санкт-Петербург.

В Ленинграде прописан – живой – постоянно.

P. S. После многочисленных комиссий (1998 – 2003) состояние нашей квартиры наконец было признано аварийным. Недавно я с удивлением узнал, что это не признание, но его подтверждение. По документам, оказывается, квартиру признали аварийной еще в 1986 году, о чем жильцы даже не догадывались, а те, кто признал, надо думать, забыли.

Экспонат «Печь»

Никогда не думал, что так методично буду описывать достопримечательности нашей квартиры. (Кажется, скаламбурил: глагол «описывать» одинаково относится и к «описи», и к «описанию».) Однако устал. Пора бы и точку поставить. Но вот читатели рубрики «Музей обстоятельств» просят меня объяснить толком: наша квартира приватизирована или нет? Нет! В том-то и дело, что нет. Была бы приватизирована, я бы просто повесил табличку Музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, и дело с концом – был бы частный музей, один из первых в городе! Но поскольку квартира принадлежит государству, то и наш Музей не может не быть не-государственным, а я, ответственный квартиросъемщик, на большее, чем должность в Музее, претендовать не могу – смотрителя или директора, кого угодно, на худой конец просто экскурсовода – я согласен на все. Но для этого государство в лице… уж и не знаю, в чьем лице… должно что-то сказать по поводу музеефикации нашей квартиры, а оно молчит. Летний сезон. Между тем в сентябре (по более оптимистическим прогнозам – в середине октября) рухнет потолок (как уже было однажды), и пол окончательно провалится. Что будет тогда? На один музей в Петербурге станет меньше.

Итак, что же нам своевременно помешало приватизировать нашу квартиру? Отвечаю: печка. И чувствую, что обязан рассказать еще об одном экспонате – о нашей замечательной кафельной печке.

В начале девяностых мы поддались общему настроению и решили, как многие, квартиру приватизировать. Собрали документы, с подписями и печатями, снесли, куда их несут, оставалось получить еще один, последний – заключение об условиях приватизации – в Управлении государственной инспекции по охране памятников. Там, порывшись в бумагах, меня спросили: «А камин у вас сохранился?» – «Какой камин? Не было никогда камина! Обычная печка стоит». – «Она и называется камином. Что же вы не срыли?» Действительно, в середине шестидесятых, когда провели в нашем старом доме паровое отопление, все нормальные жильцы свои печки срыли, а мои родители по какой-то причине оставили. Теперь это не просто печка, а архитектурно-художественный элемент, и ценность его должна оценить специальная комиссия. Если комиссия определит, что наша печка памятник, то и приватизация отменяется, потому что это сейчас можно приватизировать памятники, а тогда было нельзя. «И каковы шансы, – поинтересовался я, – лишиться из-за этой печки права на приватизацию?» – «Шансы есть, камину более ста лет». Ничего себе, думаю, к памятникам как у нас относятся!.. «Послушайте, – говорю, – ну зачем нам комиссия? Самая обыкновенная печь, кафельная, недействующая, без прибамбасов, к тому же я не собираюсь ее срывать, пусть стоит, не мешает». – «Вот в том и есть ваша проблема, что не мешает. Давно бы срыли». Я понял намек: срой я сейчас эту печь, и никакой комиссии не надо будет.

Есть печка – есть проблема. Нет печки – нет проблем.

Жена моя уже давно зуб точила на эту печку, но когда я пересказал ей мой разговор с чиновниками, печку зауважала. И решили мы и печку не срывать, и комиссию не вызывать – оставить все как есть. А тут еще и потолки треснули, и стены покорежило, и пол поехал. Сама судьба была против приватизации.

Печку не срыли, а наоборот – реанимировали, пробудили после тридцатилетней летаргии. Дело в том, что муж мастерицы, штукатурившей потолок на кухне после его первого обрушения, был трубочистом. Вот он и пришел к нам со своими изумительными инструментами, и, когда я с ним залез на крышу, он, окинув окрестности долгим взглядом, поведал мне, что нет ни одной печи до самой Гороховой.