Я восхищен подвижничеством Т. В. Зилотовой. Она перевела с немецкого около тысячи терминов по деревообработке, многих из них в русском языке до сих пор вообще не существовало – причем стремилась, как я понимаю, избегать примитивного калькирования. По сути, она подарила русскому языку несколько сотен новых слов и выражений. Обнаружить их можно в только что вышедшей в Таллинне книге с очаровательным названием «Номенклатура изделий и услуг для лесопромышленного комплекса». Неудивительно, что Т. В. Зилотова проявила профессиональный интерес к «Расценкам на строительные работы», 1928 – книге, которую я нашел в кладовке и цитировал в своей статье. Просит дать почитать. Спрашивает: не собираюсь ли я после дверей описать окна нашей старой квартиры? Собираюсь, Татьяна Васильевна; руки дойдут – опишу окна.

По поводу моего утверждения, что инсталляция «Туалет в углу», подаренная Ильей Кабаковым Государственному Эрмитажу, не может иметь в быту функциональных аналогов, Т. В. Зилотова пишет: «А может, там прямоугольная трапеция в плане, и в инсталляцию попал лишь фрагмент фасада? У нас в коммуналке на Малодетскосельском был как раз такой нужник в торце коридора: малая из параллельных сторон трапеции была сопряжена с кухней, и ось главного сосуда располагалась не по гипотенузе прямого угла, а перпендикулярно к этой короткой стороне, в коридор перед кухней выходила как раз-таки скошенная сторона, и в ней была дверь, а длинное основание трапеции служило для развешивания швабр и тазов. Все было вполне просторно и функционально, хотя со стороны и могло показаться, что внутреннее пространство треугольное».

Нет, нет, «Туалет в углу», подаренный Эрмитажу, имеет в основании действительно треугольник с ничтожно малой для таких мест площадью. Здесь я прав. Но план трапецеидального туалета сам по себе хорош, и он обязательно должен быть в нашем музее (имею в виду не Эрмитаж, конечно, а Государственный музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами).

Еще одно очень интересное письмо, опять же связанное с геометрией.

Ирина Владимировна Тарасова, в прошлом преподаватель русского языка, пишет, что если бы это она устраивала Музей обстоятельств, непременно выставила бы в нем «четыре десятых условного квадратного метра». Когда-то ее семью «не поставили на общегородскую очередь», потому что жилая площадь квартиры, согласно справке, выданной в жилконторе, была 25,4 кв. м., тогда как для включения в очередь должно было быть не более 25,0. Спустя годы в процессе приватизации квартиры обнаружилось, что истинная жилая площадь – 25,0. А четыре десятых квадратных метра (меньше полосы газеты и чуть меньше основания кабаковского «Туалета») были просто припиской, подлогом, цель которого вполне ясна.

По-моему, это неплохая идея – присылать описания своих экспонатов. Обязуюсь, Ирина Владимировна, ваши четыре десятых квадратного метра экспонировать в виде проволочной рамочки на стене (текст изложения коллизии помещу внутрь). Господа! Если у кого есть интересные экспонаты, присылайте их описания! Будем смотреть. Размещать. Что-нибудь опубликуем. Музей обстоятельств открыт для всех.

Экспонат «Окна»

Экспонаты Государственного музея петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, который в силу ряда обстоятельств самообразуется в нашей старой квартире, можно описывать до бесконечности. Но пора и честь знать. Это уже десятый материал, если я не сбился со счета. Я обещал рассказать об окнах. Окно – это отверстие в стене, как мы все понимаем. Для оттока и притока воздуха, освещения помещения дневным светом и наблюдений за тем, что происходит снаружи. Два окна нашей квартиры смотрят во двор. Из них одно – на глухую стену. Темная комната, которой принадлежит это окно, по одним сведениям, считается нежилой, а по другим – наоборот, жилой. Судя по тому, что мы платим за эту комнату как жилую, она жилая. Жить можно.

Окна, смотрящие на Московский проспект, интереснее, и прежде всего своими рамами. «Мама мыла раму». Это всегда было событием – весенняя мойка окон. Осенняя оклейка – тоже событие, но здесь уже парадом командовал отец. Я помогал мазать бумажные ленты клейстером – и подавал. После оклейки становилось тише в квартире, словно машины ездили теперь не под окнами, а где-то далеко. А после мойки стекла становились такими прозрачными, что их как будто и не было. Оконные переплеты у нас «не стандартные» – с полукруглой фрамугой. Я с малолетства знал, что мойка наших окон сопряжена с некоторым риском, такие были старые рамы. С тех пор, как в 1932 г. дед с семьей въехал в эту квартиру, занимавшую часть бывшей аптеки имени Софьи Перовской, рамы у нас не менялись. Не исключено, что их и раньше никто не менял. Возможно, они так и служат с момента постройки дома. То есть им 124 года.

Да и стекла тоже…

«Стекла»!.. Мне рассказывали об американце, который купил квартиру в доме недалеко от Казанского собора. В квартире, естественно, был ремонт, в частности, заменили рамы и стекла в окнах – во всех, кроме одного: в том окне на стекле было нацарапано внизу: «1942». Теперь хозяин квартиры показывает стекло гостям как историческую реликвию. И очень этим стеклом гордится.

На наших оконных стеклах ничего не нацарапано, но есть такие у нас, которые не новее. В одном из четырех окон на Московский проспект (я не знаю, в каком) стекла еще довоенные; в трех остальных окнах стекла повыбивало при первых бомбежках, и эти окна были всю блокаду заколочены фанерой. Новые стекла вставили сразу же после войны. Так что все стекла старые, даже очень.

О возрасте стекол можно судить по тому, как они «плывут». Стекло ведь вещество, известно, аморфное. Со временем, казалось бы, гладкое оконное стекло может начать слегка преломлять световые лучи вместо того, чтобы пропускать их прямо.

Я люблю рассказывать о Брежневе, который смотрел нам в окна. На протяжении многих лет мы ощущали на себе его бессмысленный взгляд, излучаемый с противоположной стороны Московского проспекта – с огромного щита, заслонявшего вход в сад, когда-то принадлежавший артиллерийскому училищу. Лично я относился к Брежневу по-домашнему: по утрам здоровался с ним, спрашивал, «как дела». Выражение лица у Леонида Ильича было безукоризненно отсутствующее, в чем можно было распознать проявление идейности в степени наивысшей (а что, кроме идейности, читается на лице, если на нем ничего не читается?). Брежнев был в черном пиджаке со звездами Героя, в белой рубашке, при галстуке. Он не был репродуцирован, он принадлежал кисти (и валику?) неизвестного художника, может быть, группы художников – был написан самой настоящей краской. Иногда Брежнева подновляли, это всегда происходило ночью. С годами, в противоположность своему дряхлеющему прообразу, наш, нарисованный, молодел и, по-своему, хорошел даже. Помню, как я порадовался за Леонида Ильича, когда однажды утром подошел к окну и, потянувшись, увидел новую Звезду Героя. Пока спал, ночью подрисовали.

За годы игры в гляделки у нас с Брежневым установился тонкий контакт – я научился выводить генсека из нирваны – и все благодаря нашим старым стеклам, которые уже тогда сильно «плыли». Достаточно было, глядя на Брежнева, повести головой, и мой партнер по гляделкам начинал энергично гримасничать: лицо Леонида Ильича то вытягивалось, то перекашивалось – он усмехался, подмигивал, поджимал губы, морщил нос. Так оконные стекла, искажавшие действительность, оживляли неодушевленное.