Павлик хотел было возразить, но не знал как. А Сыроед и не ждал пока никаких возражений:

– Смешной был. Ночью иногда проснусь и представлю себе какой-нибудь последний бой: голова у меня перевязана, кровь сочится, а в руках – последняя граната. Или, знаете, хотел испанский учить. Думал, у нас прогнило, зато там полыхает по-настоящему. Это после того, как я в «Артеке», – оживился Сыроед, он, кажется, уже забыл, с чего начал и к чему вел, совсем разошелся и спать не собирался, а просто поболтать хотел, – с латинами познакомился.

– Не с латинками?

– Да не, я еще маленький тогда был, – и что-то очень нежное, незащищенное мелькнуло на его красивом лице. – И классные парни оказались. Чилийцы. Партизаны. Миристы. Партия у них такая была, «МИР» называлась, движение революционных левых, единственные, кто против Пиночета с оружием в руках воевал.

– Дети воевали? – оценил ситуацию Бодуэн.

– Дети тоже. Их потом переправили через аргентинскую границу и в «Артек». А там натурально режим. Ели, купались, вставали, спать ложились, в снайперов играли, это игра такая артековская типа вышибал, – пояснил он, – и всё по свистку. Ну а герильеросы на все правила клали с прибором. Их к начальнику лагеря вызывают, он им про распорядок дня талдычит, а они ему: дядя, мы вот сюда приехали на месяц, а потом к себе вернемся и нас там всех, может, поубивают или посадят. А ты говоришь, абсолют. Дай уж нам отдохнуть по-человечески. От них и отстали. А я так хотел с ними уехать в эту Чилю и за свободу воевать, прямо не в себе был, оттого что нельзя, а пиши вместо этого план мероприятий и проводи политинформации.

Сыроед замолчал.

– И это всё? – спросил Бокренок разочарованно.

– Как-то не густо для антисоветского зачета, – согласился Данила.

– Нет, не всё, – вспомнил Сыроед. Он именно что не рассказывал, а вспоминал давно забытое, и ему нравилось вспоминать, и Павлику был благодарен за то, что тот помог эти воспоминания извлечь. – Там в «Артеке» одна подлянка случилась. У нас вожатый был, Саня, заводной такой. Придумал музыкальную композицию – солидарность с народом Чили. Ну, там, Сальвадор Альенде, Пабло Неруда, Виктор Хара, все дела. Мы стихи читали, песни пели, кулаки сжимали, кричалки орали, а в конце встали вокруг чилийского флага и на этот флаг рукой указываем: глядите, как мы всей планетой солидарны с народом Чили, который героически борется с фашистской диктатурой. Замучил нас гад репетициями хуже Пиночета, но, когда мы это показали, нам так хлопали и орали. И чилийцы нам были благодарны. И все прочие. И даже израильтяне с арабами вместе пели, хотя поначалу отказывались, но Саня их убедил, что все дети должны дружить против зла. И мы такие счастливые все были. Вот такие.

Он снял со стены расстроенную гитару и, старательно выговаривая слова, стал сначала петь, а потом выкрикивать на неизвестном Павлику языке что-то бодрое, незнакомое, волнующее про эль пуэбло унидо хамас сэра венсидо, но песня Непомилуеву понравилась, и, как тогда у костра, он подумал, что человек, который такую песню так поет, не врет.

– Не забыл, – сказал Сыроед застенчиво. – Думал, что забыл, а всплыло.

– А я думал, ты только блатные исполнять горазд, – покачал головой Данила: ему песня тоже очень понравилась. И даже Бодуэну понравилась, он только не понял, при чем тут ХАМАС, и насторожился, но Данила ему наперед объяснил, что это не тот ХАМАС, а другой.

– Ну и чего, всё хорошо, значит? – сказал наконец свое слово Павлик, против воли любуясь Сыроедом. – Это же всё наше, интернациональное. И Саня твой молодец. Настоящий советский человек. За что ж ты тогда нас не любишь?

– Отлично, – процедил Сыроед и отложил гитару. – Через три дня привозят в лагерь «Пионерскую… сука… правду». И на самой первой странице фотография во всю полосу. Стоим мы, дети разных народов, руки протянули, сука, к флагу.

– А без суки можно?

– А флаг, плять, красный, серпастый-молоткастый! – не выдержал Сыроед и еще резче ругнулся, хотя уговор у них в комнате был: матом не выражаться. На этом еще Данила в свое время настоял, потому что от мата дух нечистый, и его послушали. Кто матом ругнется, тот комнату вне очереди убирает. – Понимаете, они там, в Москве, в редакции, флаг, плять, подменили! Плять, плять, плять! – выпаливал он, как будто и впрямь стрелял короткими очередями по невидимому врагу.

– А ты чего возмущаешься? – пожал плечами Бодуэн. – Эти дети разных народов твои сюда приехали и на Черном море режим нарушали на чьи деньги? На советские? У своих же детишек, между прочим, отнятые. Потому что не каждый советский ребенок может бесплатно в «Артек» поехать. А тем более в международную смену. Так что пусть и флаг будет советский. А Саня твой политическую ошибку совершил. Старшие товарищи в Москве его вовремя поправили, делов-то. Кто платит, знаешь ли…

– Не знаю я, кто там чего платит. Но мне так стыдно после этого стало, так стыдно. И не мне одному. А всем нам. Я впервые тогда, Павлуччио, – поглядел он на Непомилуева, – испытал ужасное чувство: это был стыд за свою страну. И на чилийцев наших не мог больше смотреть. И Саня не знал, чего нам сказать. Уволился к чертям прямо посреди смены.

«Не врет», – подумал Павлик тоскливо и покраснел. И все увидели, как он покраснел, а значит, проиграл фактически, но почему-то не засмеялись торжествующе, но пожалели его, только он этого не понял. А Непомилуев не потому покраснел, что Сыроед всё натурально рассказывал и даже Бокренок свое обыкновенное «не верю!» не воскликнул, а потому, что память у Павлика была хорошая, «Пионерскую правду» ему папа выписывал, и ту фотографию в газете он запомнил. Точно так оно и было: стояли дети разных цветов кожи и разрезов глаз и протягивали к советскому флагу разноцветные руки, и Павлуша испытал тогда прилив гордости за самую великую и прекрасную в мире страну, которая этих детей, как птенцов, собрала и объединила. Он почувствовал радость от приближения того будущего, когда вырастут эти мальчики и девочки и на всей Земле от Арктики до Антарктики будет счастливо развеваться один великолепный флаг Всемирного Союза Советских Социалистических Республик. А оказалось, что это обман. А значит, что же, и в будущем обман? Не будет советского земного шара, и побегут в обратную сторону его мурашки?

– Но я после этого, мужики, Чилей заболел, – продолжал увлеченный Сыроед. – Фильмы ходил смотреть документальные. «Пылающий континент», «Камарадас», «Сердце Корвалана». В Москву специально ездил, с уроков сбегал. В кинотеатре три старушки и я. Сижу, и плачу, и кулаки сжимаю. И когда Корвалана освободили, тоже плакал.

И все увидели, как по нежной щеке Сыроеда сползла предательская отроческая слезинка.

– От счастья ревел? – подсказал Бокренок с сочувствием.

– У Корвалана сын был. Луисом Альбертом звали, – сказал Сыроед и отвернулся. – Его после переворота схватили и пытали, требовали, чтобы он отца выдал, потому что тот от полиции скрывался, а сын знал адрес. И не выдал. Они его жестоко пытали, били, током мучили, к разным местам прикладывали, а он молчал. Отца всё равно схватили, а его в лагерь отправили в Чакабуко. Потом через два года освободили, он в Болгарию уехал жить, но помер там от сердечного приступа и до освобождения папы не дожил. Двадцать восемь лет парню было. Жена молодая, Руфь, сын маленький остался. Диего. Я из-за него плакал.