– Пусть нам присылают, что не доедают, – сострил Бодуэн.

– Тупая шутка, – пробормотал Сыроед с отвращением.

– Ближе к делу можно? – произнес Данила сурово. – Советская власть при чем? Порции слишком большие давала?

– Погоди, – процедил Бокренок. – Сейчас узнаешь. И вот нашего мальчика заставляли всё съедать. Через силу. До тошноты, до судорог. Он зубного врача меньше боялся, чем этой каши с молоком. И тогда он стал ерзать.

– Что? – не понял Павлик.

– Ну как бы это тебе объяснить… – Голос у Бокренка дрогнул, как у Сыроеда, когда тот про сына Корвалана рассказывал. – Это что-то вроде детской мастурбации.

Павлуша хотел спросить, что последнее слово значит, но благоразумно промолчал.

– Сначала так тихонечко, незаметно. Знаешь, садился верхом на банкеточку клеенчатую в стороне от всех и терся об нее. И не потому, что ребенок порочный какой-то был. Нет, это просто была защитная реакция на насилие. Чтобы снять стресс перед полдником. Кашу давали не всегда, а стресс был всегда. Так потом врачи объяснили.

– А родители? – быстро спросил Бодуэн. – Родители куда смотрели?

– А что родители? Дома же он не ерзал. Дома всё хорошо было. А родители советские были люди и доверяли советскому садику. Там плохого с ребенком случиться не может. Чай, не в Америке живем. Они его туда специально перед школой отдали на год, чтобы их домашний ребенок скорее – как они меж собой говорили – социализировался и в школе ему полегче было. А кашу с молоком есть полезно, пусть приучится, раз дома не научили. И вот мальчик ерзал и ерзал, да еще, как на грех, другие стали брать с него пример. И им запретили с ним дружить. Сказали, что он очень плохой мальчик. И он еще больше стал нервничать и еще больше ерзать. И тогда одна тетенька в саду решила его отучить от дурной привычки раз и навсегда. И не нашла ничего умнее, как сказать ему, что если он ерзать не перестанет, то умрет. А он знал, что это такое, потому что незадолго до этого у одной девочки в их группе умер папа-алкоголик, и когда его хоронили, то играла траурная музыка и все дети ее слышали, и бросились к окнам, и видели, как несут фиолетовый гроб.

– Что ты мелешь опять? Что ты сам несешь? – рассердился Сыроед. – Какой гроб в детском саду?

– Обыкновенный. Сад так построили, во дворе большого дома, и гроб несли мимо. И покойника было хорошо видно. И музыка надрывалась траурная. Ту-ду-ду-ду-ду-у-ду-у. А погода, как назло, солнечная, весенняя, а музыка всё страшней вопит. Ту-ду-ду-ду-ду-у-ду-у, – вошел в раж Бокренок и качался из стороны в сторону, как тонкая рябина. – Всё было, и мальчик наш так испугался, что некоторое время не ерзал, а потом – кашу же никто не отменял, и молоко в нее продолжали лить – стал опять. «Ты помнишь, о чем я тебя предупреждала?» – с холодной ненавистью сказала ему воспитательница. Мальчик посмотрел в ее ужасные глаза и понял, что этой ночью умрет, и его будут так же нести в гробу, и будет светить солнце и играть эта страшная – ту-ду-ду-ду-ду-ду – музыка. Он пришел домой, не стал ничего есть, не пошел гулять, не стал ни во что играть, не стал даже книжку просить, чтоб ему почитали, а лег в кровать, чтобы умереть, и…

– Умер? – спросил Павлик, затаив дыхание.

– Не знаю. Какая разница, – проговорил Бокренок раздраженно. – Я же тебе не про мальчика рассказываю, а про то, что обыкновенная советская тетенька, которая вообще-то хотела как лучше и которая ребенка, сама того не ведая и не желая, на всю жизнь искалечила, – она для меня и есть советская, бляха-муха, власть, которая без насилия нигде и ни в чем обойтись не может. Она даже добро через силу вколачивает и любого, кто хоть чуточку не такой, как все, гнобит. Глокая куздра она, которую я никогда не прощу.

– Так это ты, что ли, был? – спросил Павлик с облегчением: значит, точно не умер мальчик. – А глокая куздра – это кто?

– Дурак ты, – побагровел Бокренок.

– Опять срезал, – покачал головой Бодуэн и посмотрел на Непомилуева, как смотрит тренер по баскетболу на новичка, который забросил мяч в корзину с середины площадки, и взрослый человек в спортивных штанах и со свистком на шее пытается понять, случайно у пацанчика это получилось или, может быть, у него способности и надо бы с ним позаниматься отдельно. – А вообще обрезание надо было сделать, идеальное средство против детского онанизма. И в сад либо сразу отдавать, либо пусть уж дома до школы сидит.

– А у нас в Углях еще хлеще была училка в младших классах, – пожал плечами Сыроед. – Если кто баловался на уроках, ставила в угол и трусы заставляла перед всем классом снимать.

– И ты снимал?

– Все снимали. И обрезанные, и необрезанные. И родители знали, и директор школы всё знала. И никто не возмущался. Но это не власть, Бокренок, это бабы бессемейные после войны распоясались и за свое горе мстили. Они, может, в этом и не виноваты, но нельзя было таких к воспитанию допускать.

– А чего после войны? – не согласился Данила. – Ты, Сыроедов, опять же Грибоедова вспомни: Татьяна Юрьевна, княгиня Марья Алексеевна. Всегда на Москве так было. Только до такого уродства не доходило.

– Ну что, кого первого на дуэль вызываешь? – спросил Бодуэн. – Может, тебе еще про больницы детские рассказать? Или про роддома со стафилококком? Про пенсии у стариков? Или с Ромкой поговори, как он в армии служил. Год его деды чморили, год он молодых чморил. А может, про деда моего хочешь услышать, как его в лагерях мучили? И не в чилийских, фашистских, а в самых что ни на есть советских.

– Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие, мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие, – пропел Сыроед хриплым голосом и отложил гитару. – Да зачем, Гриш? Всё равно не поверит. Ты ему лучше про глокую куздру расскажи. Только не сегодня. Сегодня конец урокам, спатеньки давайте.

– Тем более что тебе, голуба, завтра убираться, – зевнул Бодуэн.

– Вам просто очень не повезло, – сказал Павлик тихо и вышел на улицу, где очистилось небо и высыпали родные, милые советские звезды.

Однако после этого разговора они больше не задирали его, не провоцировали, а стали относиться терпимей и молча, с краюшку, боком приняли в свое пространство. И даже принялись что-то ему объяснять и рассказывать. Про факультет, где он будет учиться, про отделения, кафедры, про лекции и семинары, на одни из которых ходить обязательно, а другие не грех и пропустить, про сессии, коллоквиумы – в просторечии колки, – про зачеты и экзамены, про книги, о существовании которых он прежде ничего не знал. Про фильмы, в которых, как оказалось, главное не актеры – так всегда думал Павлик, – а режиссеры, а самого лучшего из них фамилия – Тарковский, чьи картины очень трудно посмотреть, потому что их сразу же запрещают или показывают в исключительных случаях в домах культуры по окраинам, но сейчас пока что кое-где идет его новый фильм «Сталкер», и Павлик должен его обязательно увидеть, хотя, может быть, фильм и покажется ему чересчур сложным и надо смотреть несколько раз. А дальше Бодуэн с Бокренком яростно из-за этого «Сталкера» заспорили, и Бодуэн сказал, что ничего сложного и философского там нету и по-настоящему хорош у Тарковского был только его первый фильм, ну и, может быть, еще «Рублев» («А “Зеркало”?» – возмутился Данила. «А “Зеркало” слишком манерное», – парировал Бодуэн), «Сталкер» же – и вовсе просто умные разговоры на фоне свалки, на что Бокренок взвился, и запрыгал, как град по крыше, и стал кричать, что если некоторые ни фига в искусстве не понимают, то пусть лучше помолчат. И что на самом деле фильм этот про человечество, которое, какое чудо ему ни пошли, из всего дрянь сделает. А потом они заговорили про театры в Москве, куда тоже невозможно, но обязательно надо попасть, и сошлись на том, что главный из них тот, что называется смешно и несерьезно – «На Таганке». И тут уже Данила хотел сказать, что Таганка эта – просто агитбригада, но не стал расстраивать друзей, которые его за такие слова побили бы, невзирая на все его словари. А еще они все дружно и единогласно рассказали Павлику про пивнушку «Тайвань» возле китайского посольства, куда можно сбегать с самых скучных лекций и, если повезет, познакомиться там с самим Владом Тайваньским, про общагу и про каэспэ, когда собираются люди, едут с палатками в лес, разводят костры и поют под гитару песни, на которые не надо ни у кого спрашивать дозволения, можно их исполнять или нельзя, и Павлику заранее всё это страшно понравилось.