Танк был раздавлен в лепешку. Остервенело вдавливая в грязь металлолом, Лева кивнул нам:

– Проход свободен!

Отлично! Я схватил Настю за руку, и мы рванули в сторону самолета. Остальные последовали за нами.

Бежать по открытой территории, где не было даже кустика, за которым можно спрятаться, было страшно. Атака врага на некоторое время заглохла, но от этого легче не становилось. Были еще воронки, в которых в случае чего можно пересидеть, но и они уверенности не добавляли.

Наконец мы добрались до нашего «кукурузника». Никогда я еще не был так счастлив, увидев груду металлолома, гордо называемую «Ан-2».

– Не подведи, «Аннушка»! – похлопал по крылу Админ и юркнул в кабину.

Макс вызвался помочь с запуском двигателя, а мы принялись загружаться на борт. Мотор воздушного «динозавра» заурчал, металлическое тело прошибла мелкая дрожь.

– Все нормально? Так и должно быть? – пытаясь не выказать страха, спросил Саня.

– Прорвемся!

Самолет тронулся, начал разворачиваться. Я покрепче обнял Настю и вдруг почувствовал, что она тоже боится и трясется, как новорожденный котенок. Да я и сам был напуган, только в порыве ярости не замечал этого. И вот сейчас, когда эмоции немного улеглись, вдруг осознал, что боюсь. Локальные войнушки в Зоне, в которых хоть и можно было не иллюзорно умереть, были несравнимы с тем, что происходило здесь. Война. Как огромный черный ворон, она накрыла мир крылом. Я вспомнил глаза солдат – совсем еще юнцов – холодный взгляд человека, готового умереть в любую минуту. Сейчас ты стоишь и разговариваешь с другом, а через секунду осколок гранаты пробивает тебе голову. Или вражеская пуля рвет гимнастерку в области сердца. Или бомба буравит землю под ногами. Или нож вонзается в сонную артерию. Или автоматная очередь ставит в твоей жизни красное многоточие, переходящее в черную точку. И нет от этого спасения. Кто мы в сравнении с этими людьми, на чьей крови была замешена победа?

Страх бил меня по голове, душил и не давал возможности трезво мыслить. Я глянул на остальных и понял, что и они испытывают то же гадкое чувство. Нет, с таким настроем мы далеко не улетим! Надо гнать черные мысли прочь!

Я прочистил горло и запел уже знакомую «Катюшу». Парни покосились на меня, не сошел ли ненароком с ума? А я не обращал внимания. Пел. Потому что где-то в подсознании чувствовал, что так надо. Дмитрий Ревякин говорил об этом: «Говорят – когда плачешь, то легче терпеть. Ну, а коли нет слез, путь один – надо петь»[3]. Именно это я сейчас и делал.

Первым начал подпевать Админ. Он тоже был на грани нервного срыва, и пение – а точнее, оглушительное подкрикивание – помогло ему справиться с переизбытком чувств. Потом подхватили Настя, Макс, Саня и Лева.

Самолет взлетел и начал набирать высоту, а мы орали песню, и в тот момент не было нас счастливее, пока Саня вдруг не спросил:

– А куда мы летим?

Этот вопрос застал нас врасплох. Такой простой, но ответа на него ни у кого не было.

Макс буркнул под нос:

– Домой, – и сразу же замолчал, поняв глупость, которую сморозил.

– Админ, – обратился я к пилоту. – Мы сможем вернуться обратно к тому месту, где была аномалия?

– А что толку? Ее там уже не будет.

– Почему? – вклинился в разговор Макс.

– Потому что они работают только в одну сторону.

– Тогда что же делать? – опять спросил Саня. Его вопрос заставил вновь покрыться холодной испариной. Но он лишь озвучивал то, что у всех было на уме. Действительно, что же делать?

Админ посмотрел на меня, словно пытаясь найти ответ на этот вопрос.

Я пожал плечами, честно ответил:

– Пока не знаю. Но все равно, лети туда.

Админ послушно выправил курс.

Я сел на пассажирское кресло и попытался сконцентрироваться, чтобы еще раз выйти на «связь» с Ожогиным-младшим. Вдруг получится? Может быть, он что-то посоветует?

Но как ни старался, ничего не удавалось. Лишь сильнее заболела голова. Черт, неужели мы обречены застрять в прошлом? Какой это год? Сорок третий? До моего рождения еще… лет сорок. Да у меня еще родители не родились! Остаться тут? Да нас же в первых рядах в ГУЛАГ отправят с нашими песнями. Про мрак да про смерть. Тут люди иного сорта, не привыкшие к таким откровенным вольностям. И не хочу я быть в прошлом! Конечно, можно попытаться вырваться на запад и, скажем, переехать в Лос-Анджелес. Жить там до 1981 года, а потом как бы случайно познакомиться с восемнадцатилетним парнишкой Джеймсом Аланом Хетфилдом и предложить ему сколотить банду. Но мне тогда будет уже за сорок! Я буду стариком! Или не ждать восьмидесятых? Укатить в Ливерпуль и закорефаниться с парнишкой в очках по имени Джон? Нет, эта музыка не моя, хоть и знаю я ее практически всю. А может, и вовсе начать сольную карьеру? Зачесать волосы назад и выдать человечеству хит типа Love Me Tender. Да, немного рановато будет, но народу зайдет, это точно. И стать рок-идолом. Королем. А под конец жизни растолстеть и умереть от передоза медикаментов.

Черт! Скверные дела! Хочу в свое время. Не надо славы и всей мишуры. Хочу нормальную жизнь!

Яркая вспышка вдруг ослепила меня. Я подумал, что это солнце ударило в глаза, и хотел пересесть, но едва встал, как сразу же растянулся на полу. Меня скрутило, и я потерял сознание.

Это был взрыв. Тысячи осколков света разлетелись вдруг во все стороны, заполонив своим сиянием весь мир.

Ожогин застонал, пытаясь укрыться от этого света, но не смог – он проникал во все закутки, в которые бы капитан ни пытался спрятаться, и даже, казалось, проходил сквозь него. Появилось странное чувство присутствия постороннего. Но это был не человек. Какая-то могучая сущность, которой было под силу одним движением пальца перевернуть миры и уничтожить все. На какое-то мгновение капитану показалось, что он просто-напросто умер, а эта сущность – Бог, но посторонний ухмыльнулся и мягким женским голосом сообщил:

«ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ».

Голос звучал в его голове и обладал мощью, от которой невольно падаешь на колени.

– Помоги… мне… – простонал из последних сил Ожогин.

«КАК?»

Ответить капитан не смог и поэтому просто представил картинку – летящий самолет, пропадающий в сияющей аномалии.

Зона поняла его.

«КАКОВА БУДЕТ ПЛАТА ЗА ПОМОЩЬ?»

«У меня ничего нет».

«ЕСТЬ».

Ожогин захрипел, не в силах сдержать боль, пронзающую грудь.

«Что?»