решил было прочитать бумагу потом, на досуге, но тут же раздумал. Все равно лучше этого проныры-бухгалтера не разберется он в тонкостях подспудной жизни состоятельного колхоза, да и разве поймешь, где, когда и как кто что ворует. А, была — не была. Кто хочет — поймет. Кому надо — разберется. Сейтназар ему не брат, не сват. Пусть отбрешется как хочет. Или как сумеет.

Он выхватил из рук Таутана карандаш, помусолил его отточенный кончик и, разгладив бумагу на колене, размашисто расписался в нижнем углу.

XI

Престарелый Альмухан неделю промаялся в постели, не мучаясь сам и не беспокоя других, но, видно, иссякли дни, отпущенные всевышним на его долю, и в удачливый день среды, на рассвете, он мирно расстался с жизнью. Помянуть известного в округе старого дехканина собралось много народу. Похоронили покойника как подобает, со всеми обрядами и почестями. Он тихо жил и тихо умер. Он знал, что умрет, и спокойно ждал рокового часа. За день до кончины подозвал к себе маленького внука, прижал к себе легонько, слабым голосом произнес:

— Единственное мое желание: пусть Жолдыбай никогда не почувствует сиротства.

Старуха и сын при этих словах промолчали. Только еще ниже опустили головы. "Э, бедный, — хотела бы сказать старуха, — что о Жолдыбае-то беспокоишься, о себе лучше подумай", но тут же решила, что, должно быть, чует старик свой близкий конец и на всякий случай послала за аульным муллой. Старика обмыли, уложили в постель, и свидетелем его последних мук стал мулла — крохотный старикашка с маленькой дрожащей бородкой и короткими, хилыми ножками. Как истинный правоверный, с аллахом на устах покинул почтенный Альмухан "грешный" мир.

Перед домом поставили юрту. И началась обычная в подобных случаях суматоха. Резали скот, устанавливали громадные котлы. Когда умирает старый, вдоволь поживший человек, плакать в голос и убиваться считается неприличным. Эдак можно только аллаха прогневать. Поэтому бабы у очагов оживленно судачили и даже посмеивались. Только пожилые мужчины сурово хмурили брови. Иные из дальних родичей по обычаю еще издалека поднимали вой: "О, родно-о-ой!", "Агатай, на кого ты нас покину-у-ул?!" У входа в юрту встали в ряд самые близкие покойного — человек пять — во главе с Бекбаулом. Соболезнующие поочередно обнимались с каждым из них, разделяя горе, говорили утешительные слова. Каждый раз, когда вновь прибывшие переступали порог юрты, коротышка-мулла, сидевший на коленях на почетном месте, напрягал голос, плотно закрывал глаза и гнусаво заводил какую-нибудь суру из корана. Он бормотал тусклым, монотонным голосом что-то длинное, бесконечное, невольно навевая тоску и сон. Мало кто понимал, что так отрешенно бормотал мулла, но все слушали, понуро свесив головы. Слушали, ощущая, должно быть, таинственный страх перед смертью, которая в свой час неумолимо настигнет каждого, и испытывая непонятную дрожь от глухого, убаюкивающего голоса служителя аллаха.

Похороны всегда связаны с большими хлопотами. Столько людей надо принять, накормить, напоить! Отличился Сейтназар: выписал за счет колхоза два мешка муки, чай, сахар, распорядился на двух арбах доставить топку. Ну, а Таутану сам бог велел, как-никак родня ведь. Тоже в грязь лицом не ударил: привел на поводу жирненького бычка, поставил у коновязи. И другие родственники, как и положено, помогали каждый, чем мог. Никто не приходил с пустыми руками. У казахов иногда трудно отличить поминки от радостного торжества. Там, где собирается много народу, родственники, не скупясь, делятся всем, что имеют. И поздравляя с какой-либо радостью, и соболезнуя горю, — все равно принимают участие во всех расходах. Такая помощь умножает радость и облегчает горе. Это древний обычай, добрая традиция — делить и счастье, и беду.

Пришли и давние приятели Рысдавлет, Байбол и другие джигиты. Молча принялись за работу: колоть дрова, резать скот, прислуживать старикам. Каждый старался утешить Бекбаула. Байбол-Балабол шуткой пытался развеять печаль приятеля.

— Отец твой был великий дехканин. Землю чувствовал и понимал, как сам создатель. Да только больно тихий был. Клок сена у овцы не заберет — такой кроткий. Боюсь, на том свете затюкают его покойнички и в рай не пустят. И будет Алеке вечно у райских ворот околачиваться…

Говорить такое о человеке, прожившем почти девяносто лет, "дьяволом помеченный" Байбол-Балабол не считает кощунством. Конечно, если подобные шутки дойдут до стариков, то несдобровать озорнику. Поэтому шутники и озираются по сторонам.

Кончились поминки, разошелся народ, и в неожиданно опустевшем доме остались только трое. Лишь теперь Бекбаул заметил, как за эти дни осунулась и постарела мать. Последние два-три месяца отец недомогал и, прислушиваясь к его кряхтению, мать тоже вздыхала и горевала, а Бекбаул, и не подозревавший об опасности, только посмеивался. Теперь выяснилось, что престарелый, дряхлый отец был едва ли не опорой дома. Бекбаул это понял, глядя на странно притихшую, сжавшуюся в комок старуху-мать. Видно, давно уж слились души стариков, и теперь мать чувствовала себя одинокой, никому не нужной, будто погас какой-то таинственный огонек в груди. За стеной гулял-посвистывал холодный ветер и словно нашептывал ей на ухо: "Спутника твоего, с которым ты шла бок о бок сорок лет, уже не стало. Осиротела ты, старая. Теперь твой черед… твой черед…" Мать была оглушена горем, вся ушла в себя. Ни к чему у неё душа не лежала. Ничего уже не хотели делать руки. Даже к казану не прикасалась. Жолдыбай, несмышленыш-внучек, чувствовал, что случилось в доме что-то страшное, непоправимое и жалостливо жался к бабушке. Она укрывала его подолом длинного чапана, похлопывала по спине и старческим надтреснутым голосом выводила колыбельную, которая, однако, больше смахивала на гнусавую молитву коротышки-муллы.

Бекбаула тоже поразила смерть старого отца. Он плакал, горестно хмурил брови. Отец есть отец. В жилах сына течет его кровь. И все же, глядя на убитую горем мать, он испытывал внутреннюю неловкость, нечто подобное угрызению совести. Всего каких-нибудь семь дней прошло, а он не горюет вовсе, и снова с головой окунулся в житейскую суету. Что это? Душевная глухота? Черствость? Забвение сыновнего долга? Нет, не может быть! Человек рождается и умирает. Старики утверждают, что бессмертен только дьявол. Отец же жил как простой, смертный человек. Не завидовал чужой удаче, не жаловался на свою долю. В анкете, заполненной при вступлении в колхоз, его записали как "неимущего бедняка". Перед самой революцией он обзавелся было кое-каким скотом, но вспыхнула ссора между родами Кипчак и Конрат, и барымтачи очистили его двор дотла. Работал он с самого детства, был трудолюбив, силен, но семья никогда не знала достатка. Много поездил, походил отец в молодости. Тогда в здешних краях