— Луна-Главная! — авторитетно заявил Гупта, перегибаясь и тыча пальцем в иззубренные края Архимеда. — Здесь вот, на внешнем скате, где сейчас тень.

— Все-то ты знаешь, — сузила глаза Яэль.

— Ну, так… — неопределенно выразился Гупта.

— А кто мне скажет, — оживилась Гунилла, — что это за девушка с мастером? Марина, кажется?

— Подруга, наверное, — предположил Виджай.

Антон заерзал. Гупта переставал ему нравиться.

— Нет, — словно нехотя, молвила Яэль. Она завела руки, собирая пышные волосы, и тонкая ткань рельефно обтянула большие круглые груди — так, что проступили соски. Антон стыдливо потупился.

— Невеста? — полюбопытничала Гунилла.

— Скорее всего, — проговорила Яэль, будто пересиливая себя.

— Да-а… — глубокомысленно затянул Виджай. — У шефа и прям губа не дура…

Яэль сверкнула на него глазами, но промолчала.

— А ты на каком курсе, стажер? — переключился Гупта на Антона.

— Ни на каком, — буркнул тот.

— А-а… — по-своему понял Гупта. — А что кончал?

— Ничего. Я нигде не учился, сахиб (Гунилла фыркнула). Буду поступать на 30. Не женат. Пока. Вредных привычек не имею. Уже. Правда, бывает, играю в покер, но не на деньги, а только на раздевание.

Не глядя на опешившего Гупту, Антон вытянул ноги и случайно коснулся щиколотки Яэль.

— Кстати, насчет раздевания, — промолвила та насмешливо (Антон отдернул ногу). — Выйдите, мальчики, на минутку. Нам с Гуниллой надо переодеться.

— Не вопрос! — с готовностью вскочил Гупта. Загудела задетая полка.

— Осторожнее! — воскликнула Гунилла. — Так же и голову разбить можно!

«Так тебе и надо!» — мстительно подумал Антон. Он пропустил впереди себя кряхтящего Гупту и вышел сам.

— Какие девчонки! — простонал Виджай и осторожно потрогал темя. — Глазов не отвести!

— Глаз, — буркнул Антон.

— Я… что?

— Глаз, а не глазов.

— А-а… Ты с какой будешь? — быстро спросил Гупта. — Чур, я с Гуниллой!

— Да ну? — сказал Антон с издевкой. — А вдруг она не согласится?

— Ну прям! — уверенно сказал Гупта. — Согласится. Я буду само обаяние!

— Все! — прокричала Гунилла из-за двери. — Можете заходить!

В каюте стало совсем по-домашнему: столик был застлан бахромчатой салфеткой, на нее девчонки поставили две пластмассовые груши с магнитными ободками вокруг донышка и прозрачный термос. Обе прелестницы сидели рядышком — голоногие, в уютных, пушистеньких халатиках, и о чем-то шушукались.

— Надеюсь, вы нам уступите нижние места? — сказала Гунилла просительно.

— Не вопрос! — воскликнул Гупта.

Антон молча скинул ботинки с рубчатыми магнитными подковками, подтянулся и улегся на откидную койку.

— Да я ж не сейчас имела в виду, — виновато запротестовала Гунилла.

— Да я так просто, — сказал Антон, умащиваясь, — полежу маленько.

Его открытая улыбка успокоила Гуниллину совесть, и девушка улыбнулась в ответ. Антону она напомнила Лиду — как он, еще той зимой, приехал на хутор пана Мазуренко проводить ее…

Хутор был словно в черно-белом изображении — белый снег, хаты из белого пластолита, черная наблюдательная башня. Только небо было серое.

…Она сидела в уголке дивана, он — посередине; за окном было темно, в комнате тоже. Он смотрел на Лиду, она — на расческу. Потом она устроилась поудобней — положила голову на валик. Говорила, что не хочет уезжать, что разленилась за каникулы… Он коснулся ее волос — они были такие мягкие, такие легкие, такие ЕЕ… Она сказала: «Не надо…» и стала мучить расческу.

А он так хотел, чтобы что-то наконец изменилось, чтобы она придвинулась ближе к нему, он помог бы ей подсесть еще ближе, обнял бы легонько, она бы доверчиво положила голову на его плечо. Волосы щекотали бы ему щеку… он очень хотел этого тогда.

К утру все растаяло — и снег, и ожидания. Лида была красивее себя. Все ей шло — и шапочка, и шубка. Даже такая мелочь, как перчатки, даже чемоданы ей шли…

Снизу донеслось хихиканье и громкий шепот:

— Тише ты, Антона разбудишь… Видишь — устал человек…

— Ой, а сама-то! Чего вот мучила?

— Я?!

— А кто же?! Развопилась! Уй-я! Я тебе сейчас пощипаюсь! Больно же!

— Да я несильно!

— Ага, несильно! Теперь синяк будет.

— Вот ведь вредная!

— Сама вредная… Учи вон лучше… «Двухфазная кислородная установка позволяет…» А на рисунке что?

— «Кис-ло-родный обогатитель».

— Так это то же самое или другое что?

— А ты где читаешь? Ты же не там читаешь!

— Здрасте!

— Привет! Вот — АГК-7. А ты куда забралась? АГК-9!

— А-а…

— Бэ-э!

Антон длинно вздохнул, перевернулся на бок и закрыл глаза.

Локи медитировал. Он сидел в саду отдыха, плотно закрыв змеиные глаза, и созерцал незримое. В его воображении рождались образы, не отличимые от яви — вприглядку, на ощупь неотличимые. Нафантазировав океан, Локи ощущал порывы ветра, волглого, напитанного солью, слышал перекаты волн и скорбные вопли чаек. Он зримо и явственно представлял горячий, шершавый камень строящейся пирамиды или гнилостный запах дуриана, перебивавшего изысканный вкус «короля фруктов». Хомо супер мог шататься по стылым коридорам средневекового монастыря, чувствуя, как зудит кожа под грубошерстной рясой, или пронизывать Глубокий Космос, где справа разметало туманность светящегося газа, а далеко слева висит спиралька галактики М-31… Скучно Локи не было. Кто-то сердобольный мог его и пожалеть — за абсолютное одиночество, но сам супер был чужд и скуки, и жалости, и одинокости. Все эти чувствования он приписывал человеческой природе, двуполой, а оттого обреченной на разлад, на борьбу двух начал, на вечные сомнения и поиски компромисса. Природное, биологическое, перевешивает в людях разумное. Если мужчина ощущает себя одиноким, значит, ему нужна женщина. А женщина тоже не хочет, не может, да и не должна быть одной. Ей требуется пара, она нуждается в мужчине. Секс у людей — в начале всего, он — фундамент всех культур, именно от двуполости проистекает человеческий иррационализм. Локи помнил, как ему стало дурно при виде тысячной толпы, бьющей поклоны богу. Экце хомо! Тот самый хомо, что сравнивал себя со Вселенной, впадал в неразумие, самозабвенно отдавался в рабство верховному существу, этому плоду страхов и лености человеческого ума, и кротко признавал собственную ничтожность!