Такой или приблизительно такой была эта речь, я пересказываю ее своими словами. Впервые с нашего примирения Ванда принудила себя к откровенности, но говорила бесстрастно и отрешенно. Время от времени я пытался мягко возразить ей, но она меня не слышала или не хотела слышать. Она словно говорила сама с собой, и в какой-то момент я тоже замкнулся в себе. У меня в голове вертелся только один вопрос: почему она решилась говорить со мной так жестко, неужели она не понимает, какое пагубное влияние это может оказать на нашу с ней старость. А потом возразил себе: она не такая, как ты, она никогда не испытывала такого страха, какой тебе довелось испытать еще в раннем детстве; вот почему она позволяет себе заходить так далеко, и это только начало, с годами она будет черстветь все больше, будет постоянно повторять эти безжалостные слова; поэтому лучше промолчать, у нее разгромили дом, она устала, и ее угнетает мысль о том, сколько работы еще предстоит; в такой момент даже легкого нажима будет достаточно, чтобы она все бросила и ушла; если ты считаешь, что сейчас тебе пора высказаться, предложи ей нанять уборщицу, убеди ее, что это обойдется не слишком дорого, напомни ей, что у нее хрупкие кости и ей нельзя напрягаться; в общем, смени тему, сделай вид, будто ничего не произошло, не дай отравить дни, месяцы, годы, которые тебе осталось прожить.

Не знаю, как долго моя жена говорила со мной: минуту, две, пять. Так или иначе, видя, что я не реагирую, в какой-то момент она взглянула на часы и встала.

— Мне надо кое-что купить, — сказала она. — Прислушивайся, не зазвонит ли телефон или домофон.

Я ласково ответил:

— Не волнуйся, иди. Если воры объявятся, я сам этим займусь, мы вернем Лабеса.

Она не ответила. Но уже собравшись выйти, взяв сумку на колесах, пробормотала:

— Пропал котик.

Думаю, она хотела этим сказать, что потеряла надежду вернуть его. Идя через гостиную и прихожую, открывая входную дверь, она объяснила, что я должен следить за телефоном и домофоном не из-за возможного звонка похитителей, а потому, что фирма, у которой мы две недели назад взяли напрокат электростимулятор, должна прислать сотрудника забрать его.

— Только не дай опять вытянуть из тебя деньги, — сказала она и закрыла за собой дверь.

Но если Ванда уже не верила в гипотезу о выкупе, то я, знавший об исчезновении фотографий, поверил в нее еще сильнее. Я стал гадать, кто придет за стимулятором: какой-то незнакомый курьер или все та же быстроглазая девушка? Вскоре я уже не сомневался, что придет именно она. Прошло некоторое время, вернулась моя жена и стала готовить какую-то еду. Я притворился абсолютно спокойным, а на самом деле волновался так, что заболела голова. Я уже видел, как эта девушка появляется на пороге, это она скажет мне: Лабес у нас, вы должны заплатить столько-то, фотографии у нас, вы должны заплатить столько-то. Я спрошу: а если мы не заплатим? Если не заплатите, ответит она (я прямо это слышу, слышу, слышу), — если не заплатите, кота мы убьем, а фотографии отдадим сами знаете кому. Я сидел за столом и ел сыр, а сердце чуть не выпрыгивало из груди.

После обеда Ванда опять стала прежней: наверно, излив душу, почувствовала облегчение. Методично, не останавливаясь, она привела в порядок сначала кухню, потом спальню, комнату Анны, комнату Сандро и даже составила подробный список того, что надо будет починить. Она договаривалась по телефону со знакомым столяром, обсуждая цену, когда раздался звонок домофона. Я ответил. И услышал женский голос: я пришла за электростимулятором. Была ли это та же девушка, которая приходила две недели назад? Трудно сказать, она произнесла всего несколько слов. Я открыл ей, побежал к окну, выходившему на улицу, и выглянул наружу. Это была она. Стояла, открыв дверь подъезда, но не входила, разговаривала с мужчиной, которого я видел со спины, сквозь ветки магнолии. Мне стало трудно дышать, так всегда бывает, когда я волнуюсь. С моего наблюдательного пункта нельзя было определить, тот ли это человек, который всучил нам куртки из поддельной кожи, ничто не доказывало этого, но кровь застыла у меня в жилах, в ушах зазвенело, я хотел и в то же время боялся, что это окажется он. О чем они разговаривают? Какой у них план? Девушка поднимется наверх, а мужчина будет ждать внизу? Нет, кажется, он тоже входит в подъезд, значит, поднимутся оба. Каждый рассказ — это тупик, всегда добираешься до такого вот места. И что тогда делать, возвращаться назад или начинать сначала? Даже если ты достаточно стар, чтобы знать: любая история рано или поздно упирается в последнее слово. Я почувствовал тот же страх, который охватывал меня, когда папа наконец решался присоединиться к нам за ужином. Мы уже давно сидели за столом, я слышал в коридоре его неторопливые шаги. В каком настроении он сегодня, добрый или злой? Что он сейчас скажет, что сделает? Моя жена, которая только что закончила разговор по телефону, но, очевидно, не слышала домофон, крикнула мне из спальни:

— Зайди на минутку, пожалуйста! Поможешь мне передвинуть шкаф?

Наша мама оставила нас недалеко от входа в бар: сколько лет мне было тогда? Девять? Сандро несколько месяцев назад исполнилось тринадцать, я это помню, потому что мы с мамой приготовили торт, а он, глядя на зажженные свечки, сказал, что хочет задуть их все разом, потому что тогда исполнится желание, которое он загадал. «Какое?» — спросила мама. Увидеться с папой, ответил он. И вот теперь, по его милости, мы с ним стоим перед этим баром. Мне страшно. Я ничего не знаю о своем отце, когда-то я его любила, но уже давно не люблю. От мысли, что мне надо будет с ним встретиться, у меня начинает болеть живот, а я не хочу говорить ему, что мне надо в туалет, мне стыдно. Поэтому я очень сердита на брата, который всем командует, и на маму, которая всегда делает, как он хочет.

Вот и все, больше я ничего не помню. Но, честно говоря, для меня это не имеет никакого значения, это просто повод, чтобы позвонить Сандро. Я ему звоню, слышу длинные гудки, наконец включается автоответчик. Жду две минуты и звоню опять. На шестой раз он берет трубку и злым голосом спрашивает: что ты хочешь? Я без предисловий спрашиваю: помнишь, как мы с тобой ходили встречаться с папой в тот бар на площади Карла Третьего? Я разговариваю с ним голоском маленькой девочки, умильно мяукающим и хихикающим, как будто ничего не случилось, как будто я не пыталась всеми возможными способами отобрать у него деньги тети Джанны, как будто я не кричала, что если он и в самом деле не собирается дать мне ни гроша, то для меня он умер, умер и похоронен, я больше его видеть не желаю.

Он молчит. И при этом думает: надо же, в свои сорок пять она кривляется, словно ей пятнадцать. Я слышу каждую его мысль, со всеми точками и запятыми, и понимаю: он ненавидит меня. Ну и пусть, я начинаю быстро и возбужденно говорить ему о папе и маме, о нашем детстве, о той давней встрече с папой, об одном провале в памяти, который мне вдруг захотелось восполнить. Он пытается перебить меня, но со мной это невозможно, я никому этого не позволяю. Вдруг ни с того ни с сего я говорю: