Не могу точно назвать мотивы, по которым я так поступал. Захватывающий ритуал соблазнения, сексуальное любопытство, впечатление (обманчивое), что с каждой новой интрижкой ко мне возвращается утраченный творческий потенциал, — все это, конечно, сыграло определенную роль. Однако есть и другое, менее очевидное, но более точное объяснение: я хотел доказать самому себе, что, восстановив прежние супружеские отношения, вернувшись в семью, снова надев обручальное кольцо, я все же был свободен, меня больше не связывали никакие реальные обязательства.

Однако во всех этих приключениях я никогда не забывал об осторожности. Всякий раз, встретив благосклонную даму, я в удобный момент говорил ей: я хочу тебя, но, чтобы стать и остаться друзьями, давай договоримся: я женат, однажды я уже причинил своей жене и детям безмерные страдания и не потерплю, чтобы они опять страдали; поэтому все, что мы можем дать друг другу, — это удовольствие, но только на короткое время и без огласки. Если тебе это подходит — чудесно, если нет, то нет. И ни одна не прогнала меня. Это было новое, особенное время: по тогдашним взглядам, женщины, и незамужние и замужние, должны были быть так же свободны в своем сексуальном поведении, как и мужчины. Девушки казались себе старомодными, если уступали не сразу, замужние дамы, имевшие детей, считали прелюбодеяние простительным грехом или, проще говоря, страшилкой, которую придумали мужчины, чтобы закабалить женщин. Поэтому они удовлетворяли свое желание, не дожидаясь какой-то там любви, а мое предупреждение выслушивали с улыбкой, словно это был пикантный анекдот. И начиналось новое приключение. Только в очень редких случаях мне казалось, что я теряю голову, и меня охватывал страх, что все повторится снова. Это случалось, когда моя любовница первой говорила: все, хватит. В таких случаях открывалась рана, нанесенная Лидией, и в течение нескольких недель или нескольких месяцев я думал, что не переживу разрыва.

Но я выжил, более того: именно воспоминание о Лидии спасло меня от новых страданий. Меня не погубила любовь к другой женщине, потому что Лидия всегда была со мной. Еще и сейчас мысль о ней вызывает у меня волнение. За все эти годы я постоянно искал возможность встретиться с ней. Я внимательно следил за перипетиями ее жизни. Она еще преподает в университете, но скоро уйдет на пенсию. Пишет статьи в газетах, очень востребована как специалист по экономике, особенно в последние годы, когда повсюду так обострились проблемы безработицы и нищеты. Тридцать лет назад вышла замуж за известного писателя, из тех, кого превозносят при жизни и перестают читать на следующий день после смерти. Их брак оказался удачным. У Лидии трое сыновей, все они уже взрослые, все работают за границей, имеют престижные профессии, очень хорошо зарабатывают. Она прожила счастливую жизнь, и я рад за нее. Когда мы встречаемся — вначале она не хотела видеть меня, я караулил ее у подъезда и незаметно шел за ней, любовался изысканным, как всегда, сочетанием цветов в одежде, легкой походкой, — но с годами смягчилась, и мы стали видеться регулярно, это что-то вроде ежегодного ритуала, который, однако, не превратился для меня в рутину. Наши встречи были и остаются целомудренными. Она много рассказывает о себе. Ее жизнь в итоге оказалась более интересной, чем моя, а в последнее время, когда и у нее радости случаются не так часто, она подолгу, с нежностью рассказывает об успехах сыновей. Ее муж знает о нас, думаю, она даже пересказывает ему мои стариковские жалобы, истории об огорчениях, которые доставляли и продолжают доставлять мне Сандро и Анна. Ванда не знает, что я никогда не терял связи с женщиной, ради которой в свое время, очень давно, оставил ее. Не хочу даже представлять себе, что произойдет, если она вдруг узнает об этом, ведь уже сорок лет при ней нельзя произносить само имя Лидия. Уверен, она стерпела бы, даже если бы ей предъявили список всех моих любовниц, но только не доказательство того, что я вижусь с Лидией, говорю с ней и все еще люблю ее.

Внезапно я проснулся. Я все еще был в кабинете, лежал на полу, на письмах Ванды. В комнате горела лампа, но в щели жалюзи проникал розоватый свет: занимался день. Я проспал до зари бок о бок с приступами бешенства, мольбами и слезами сорокалетней давности.

Я медленно приподнялся, болели спина, шея и правая рука. Попробовал встать на ноги, но не получилось, тогда я встал на корточки и кое-как, со стоном, выпрямился, ухватившись за книжный шкаф. Сердце у меня болезненно сжалось: я еще не совсем очнулся от сна, который мне приснился. Сон был такой. Я стоял здесь же, в разгромленном кабинете, а на полу, среди книг, лежала Лидия, такая, какой была много лет назад. Глядя на нее, я чувствовал себя еще более старым и ощутил не радость, а смущение. Моя квартира удалялась от Рима, она двигалась медленно, слегка покачиваясь, как лодка, плывущая по каналу. Вначале мне показалось, что в этом движении нет ничего необычного, потом я заметил некую аномалию. Квартира, вся целиком, перемещалась в сторону Венеции, но, вопреки логике, одна ее часть осталась на месте. Я не мог понять, почему мой кабинет раздвоился и оба кабинета — абсолютно одинаковые, в каждом находимся я и Лидия, но один отделился и не двигается, а другой удаляется вместе с домом. Потом до меня дошло, что девушка, которая вместе со мной едет в Венецию, вовсе не Лидия: всмотревшись, я понял, что это курьерша. От этого открытия у меня перехватило дыхание.

Я взглянул на часы: было двадцать минут шестого. У меня болела еще и правая нога. Я с трудом поднял жалюзи, открыл дверь, вышел на балкон, чтобы свежий воздух окончательно прогнал сон. Громко распевали птицы, между домами виднелись холодные прямоугольники неба. Я подумал: пока Ванда не проснулась, надо избавиться от писем. Ей неприятно будет узнать, что письма сохранились, что воры случайно наткнулись на них, что они лежали здесь, на полу, что я прочитал их, — да, именно прочитал, а не перечитал, — как будто получил только этой ночью. Возможно, она уже не помнит, что вообще написала их, узнав об этом, она рассердится, и не зря. Нельзя допустить, чтобы слова, рожденные обидой, в другую эпоху, при других традициях, вдруг выплыли на свет. Это были фразы, написанные не ею, а прежней Вандой, отзвук голоса, который уже не принадлежал ей. Я зашел в кабинет, собрал письма и бросил в мусор.

После этого я стал думать, чем заняться дальше. Приготовить себе кофе? Принять душ, чтобы окончательно проснуться? Или сначала проверить, не остались ли на виду еще какие-то опасные документы? Я осмотрел комнату — пол, мебель, мешки с мусором, разломанные стеллажи, потолок. И мой взгляд задержался на голубом кубе из Праги, кубе с моими секретами. Он стоял слишком близко к краю, казалось, он вот-вот упадет, и я решил, что надо задвинуть его поглубже. Но сначала я прислушался: спит ли еще Ванда? Пение птиц заглушало все остальные звуки, поэтому я осторожно, чтобы не заскрипели ручки, открыл обе двери и на цыпочках прокрался в спальню. В полумраке я увидел свою жену, маленькую старушку, которая спала, приоткрыв рот, услышал ее ровное дыхание. Мне пришло в голову, что она видит какой-то приятный сон, что сейчас, наверно, она отбросила свою особенную логику, всю жизнь помогавшую ей защищаться от меня, от детей, от окружающего мира, и стала самой собой. Но я о ее душевной сумятице не знал ничего, я никогда ничего не знал об этом. Я поцеловал ее в лоб. На мгновение ее дыхание замерло, потом послышалось снова.