of freedom пишет, что норма в эпоху функционализма формировалась не из исследований «нормального индивида» (конечно, ведь такого не существует), а «определялась и переопределялась через знание, производимое вокруг патологичных, проблематичных или любым другим образом неконформных детей». Ровно так произошло биомедицинское рождение гендера — из практики Джона Мани с интерсексуальными детьми, которые являлись примером того, что бинарность полов не имеет под собой реального природного основания, не вписывались в «норму»; и чтобы поддерживать эту бинарность в обществе, клиника Мани проводила операции по коррекции пола и разработала тактики психологической поддержки и коррекции, которые должны были реализовывать родители — на фоне разворачивающейся в США кампании по пропаганде нуклеарной семьи как рая на земле и образа домохозяйки как счастливой женщины, сделавшей свободный, единственно правильный выбор. Репо пишет, что это нельзя в точности назвать консервативным поворотом или шагом назад, это, скорее, был новый этап борьбы капитализма за власть над телами. Операции по коррекции пола — это не только свободный выбор взрослых людей с гендерной дисфорией, но и — до сих пор — конвейер насильственного изменения тел интерсексуальных детей, которые не могут дать явное согласие, под надзором слабоинформированных родителей, на которых оказывается давление нормой, легитимность которой обуславливается медициной и биовластью. Почуяв, что биологический пол как обоснование существования «мужчин» и «женщин» стремительно теряет свой авторитет, капитализм хватается за гендер внутри функционализма и бихевиоризма, чтобы с новой силой продолжить воспроизводство системы труда, где «женщина» занимается неоплачиваемой работой дома, а «мужчина» эксплуатируется на производстве в условиях снижающейся роли профсоюзов.

Вскоре, в 60-е и 70-е, гендер был апроприирован феминистской теорией, но и это Джемима Репо видит как крайне уязвимый шаг. Во-первых, на протяжении довольно долгого времени западная фем-теория и активизм, сосредоточившись на гендере как конструкте, оставляли понятие биологического пола как есть — натурализованным, — тем самым принимая дихотомию природа/культура. Во-вторых, Репо пишет, что, поскольку понятие гендера возникло как инструмент биополитики, беря его на вооружение, феминизм, квир-теория и другие прогрессивные теории попали в ловушку глобального капитализма и затем неолиберализма: деконструируя понятие гендера, они, во-первых, игнорировали влияние классовой и расовой динамик, а во-вторых, некритично взяли в оборот многие факты о половой и сексуальной системе и их субъекте из той — клинической — сферы. Репо пишет, что феминизм и так был замечен в намеренных или ненамеренных сцепках с либеральной властью, так что гендер стал просто одним из свежих примеров такой сцепки; например, фокус феминизма на «традиционном авторитете» мужчины в патриархате — при игнорировании новых неолиберальных механизмов власти. Особенно это заметно в движениях белого феминизма среднего класса, который активно поддерживает политики «гендерного равенства», существующие в ЕС и США, которые Репо описывает как механизмы оптимизации воспроизводства населения и труда, а не подлинное стремление к освобождению женщин. Она указывает на то, что в центре политики гендерного равенства, вводимой Европейской Комиссией в девяностые и нулевые, находится «балансирование рабочей и семейной жизни» и оформление женщины как свободного субъекта, что — в случае провальных политик государств — возлагает ответственность исключительно на неё саму.

Критика Репо звучит масштабно и пугающе: понятие гендера в последние 50 лет стало одним из ключевых для феминистской теории и освободительных квир-движений, оно вышло далеко за пределы академии в обычный мир, то и дело культурные критики призывают «включить гендерную оптику» и люди за пределами интеллектуальной сферы осваивают этот вокабуляр. И вот выясняется, что пользоваться им — значит в какой-то мере укреплять неолиберальный режим. Что делать? Репо высказывает сомнение в том, нужен ли вообще концепт гендера в качестве определяющего в феминистской теории и политике; он уязвим к размыванию и апроприации и может некорректно описывать реальности некоторых регионов; история фем-критики знает авторов, которые спокойно обходились без гендерной теории, выбирая более радикальные политики: Репо вспоминает Ти-Грейс Аткинсон, Шуламит Файрстоун, Валери Соланас. А во-вторых, учитывая саму амбивалентную и ускользающую природу властных отношений и связи феминизма с ними, Репо пишет, что эту связь гендера и контроля невозможно просто «преодолеть или избежать; она должна быть только стратегически подорвана».

Есть ещё одно измерение гендера, которое невозможно игнорировать, — его колониальность. Для начала про колониальность саму по себе: перуанский социолог Анибал Кихано в своих работах вводит[59] фреймворк «колониальности власти»; позднее деколониальным феминизмом распространяется понятие «колониальной матрицы власти». Кихано, Вальтер Миньоло и другие деколониальные теоретики указывают на то, что в 16 веке, в ходе колониальных экспансий европейских стран, установления атлантического коммерческого пути, «открытия Америк» — начал складываться новый тип власти. Его укрепление связано с изобретением концепции расы — как универсального классификатора всех людей на планете. Я уже упоминал несколько раз про страсть ранней науки к называнию и классификации (и то, с какими предубеждениями это было связано) — так вот понятие расы (сегодня вообще научно несостоятельное) одно из самых жёстких изобретений того времени. Оно помогло колонизаторам легитимизировать в своих глазах эксплуатацию и насилие над коренными народами не через простое доминирование силой и оружием, а через некий биологический императив, который делал не-белых людей менее развитыми и вообще не вполне людьми; по странному совпадению те, кто «открыл» существование рас, расположили себя на вершине этой иерархии. Кихано пишет, что любая власть структурируется доминированием, эксплуатацией и конфликтом в процессе борьбы социальных акторов вокруг «четырёх базовых сфер человеческого существования: сексуальности, труда, коллективной власти и субъективности, а также их ресурсов и продуктов». В свою очередь евроцентричная власть, зарождающаяся в 16 веке, и все её жесты доминирования, эксплуатации и конфликта подвержены влиянию «колониальности власти» и «современности» (modernity), как её понимали те же колонизаторы. То есть механизмы конфликта в отношении расово-других у колониальной власти радикально иные, чем в отношении «белых». И этот механизм оказывает влияние на то, как понимается и формируется гендер.

Колониальность гендера подробно описывает аргентинская авторка Мария Лугонес[60]: она буквально пишет, что «гендер» — это колониальное изобретение, даже если понятие о нём появилось только в середине 20 века. Говоря про патриархат, я упоминал, что колонизаторы на Западе и в СССР часто навязывали коренным народам бинарные гендерные режимы. Но есть важное уточнение к этому, о чём пишет Лугонес: конкистадоры и их последователи не насаждали коренным народам некую уже существующую пре-колониальную европейскую гендерную схему; в процессе экспансии они фактически разработали новую, на которую ключевое влияние оказала идея расы. Да, в Европе уже тогда женщина была подчинена мужчине. Но типы маскулинности и феминности, проецируемые захватчиками на подчиняемые народы, значительно отличались от половых ролей в белой буржуазной