Помню, как остановился на фамильном кладбище и с полной серьезностью распечатал конверт от Компании Элай Лилли, фармацевтической фирмы. Там была дюжина таблеток, на пробу – по форме и цвету они не отличались от мятных драже.

Сопроводительный буклет, который я внимательно изучил, сообщал, что препарат называется «три-бензо-Хорошимил». В названии фирма стремилась подчеркнуть, что пилюли обеспечивают хорошее поведение, или, более научно, социально приемлемое поведение.

Эти пилюли предназначались для лечения антисоциальных симптомов болезни Туретта; люди, страдающие этой болезнью, непроизвольно выкрикивают неприличные слова и делают непристойные жесты, где бы они ни находились.

Я был в таком расстройстве, что мне захотелось немедленно принять пару пилюль. Так я и сделал.

Прошло две минуты, и вдруг все мое существо охватило блаженство, уверенность в себе – я в жизни такого не испытывал.

Так началась моя наркомания, длившаяся почти тридцать лет.

Хэй-хо.

* * *

Только чудом в моей больнице никто не умер. Кровати и инвалидные кресла у нескольких более тяжелых детишек сломались.

Одна из сестер провалилась в люк, который раньше был скрыт под кроватью Элизы. Она сломала обе ноги.

Мама, слава Богу, все это проспала.

Когда она проснулась, я стоял в ногах ее кровати. Она еще раз сказала мне, как она ненавидит все искусственное.

– Знаю, мама, – сказал я. – Я с тобой совершенно согласен. Назад к Природе, – сказал я.

* * *

Я до сего дня так и не знаю, был ли этот чудовищный скачок силы тяжести явлением Природы или это натворили китайцы.

Тогда мне показалось, что была какая-то связь между этим феноменом и Фу Манчу, который переснимал нашу с Элизой статью о силе тяжести.

Так что я, накачанный до чертиков три-бензо-Хорошимилом, забрал из мавзолея все наши рукописи.

* * *

Статью про силу тяжести я так и не понял. Вместе с Элизой мы были, пожалуй, в десять тысяч раз умнее, чем поодиночке.

Однако наша утопическая идея перестройки Америки на основе тысяч искусственно расширенных семей до меня дошла. Кстати, Фу Манчу нашел ее смехотворной.

– Типичные детские фантазии, – заметил он.

* * *

Я зачитался этой статьей. Там говорилось, что для Америки искусственно расширенные семьи – дело обычное. Все врачи чувствовали себя родственниками других врачей, адвокаты – адвокатов, писатели – писателей, спортсмены спортсменов, политики – политиков и так далее.

Мы с Элизой отметили, что встречаются, однако, и плохие расширенные семьи. Они отбраковывали детей, стариков, домашних хозяек, вообще всех неудачников и бедолаг. Заметьте: интересы их были настолько специализированы, что они казались постороннему наблюдателю почти сумасшедшими.

«Идеальная расширенная семья, – написали мы с Элизой в те давние времена, – должна включать в себя пропорциональное представительство от самых разных американцев, в зависимости от их численности. Создание десяти тысяч таких семей, к примеру, обогатит Америку десятью тысячами своего рода парламентов, которые будут искренне и со знанием дела обсуждать то, о чем в наше время с пеной у рта разглагольствует горстка лицемеров, а именно: благосостояние всего человечества».

* * *

Я читал, пока меня не прервала наша старшая сестра. Она сообщила мне, что наши перепуганные маленькие пациенты наконец все заснули.

Я поблагодарил ее за хорошие вести. А потом услышал, как говорю ей обычным, будничным голосом:

– Кстати, напишите-ка в Компанию Элай Лилли, в Индианаполисе, чтобы прислала две тысячи упаковок этого их нового лекарства – оно называется «три-бензо-Хорошимил».

Хэй-хо.

Моя мать умерла через две недели. Сила тяжести нас не беспокоила целых двадцать лет.

И время летело. Мне оно теперь казалось смутным пятном, как птица, машущая крыльями в тумане – у меня все перед глазами туманилось от возраставших доз три-бензо-Хорошимила.

* * *

Где-то в этом тумане я закрыл свою больницу, окончательно расстался с медициной и был избран сенатором Соединенных Штатов от штата Вермонт.

И время летело.

В один прекрасный день оказалось, что я выставил свою кандидатуру в Президенты. Мой слуга приколол нагрудный значок моей партии к лацкану моего фрака. На нем был лозунг, который помог мне выиграть кампанию:

КОНЕЦ ОДИНОЧЕСТВУ!

* * *

За время предвыборной кампании я был здесь, в Нью-Йорке, всего один раз. Я говорил речь со ступенек Публичной библиотеки на углу Сорок второй и Пятой авеню. В те времена этот остров был еще мирным приморским курортом. Он так и не оправился от того, первого толчка силы тяжести, у него полетели все лифты, все туннели залило водой, все мосты покорежило, кроме Бруклинского.

Тут сила тяжести опять стала пакостничать. Это были уже не короткие толчки. Если этим и вправду занимались китайцы, то они научились увеличивать и уменьшать ее постепенно – может, хотели уменьшить разрушения и порчу недвижимости. Теперь она прибывала и убывала величаво, как морские приливы и отливы.

* * *

Когда я держал речь на ступеньках библиотеки, сила тяжести была солидная. Я решил произносить свою речь, сидя в кресле. Я был трезв, как стеклышко, но все равно качался в кресле, как пьяный английский сквайр в добрые старые времена.

Мои слушатели, в основном пенсионеры, просто лежали в лежку на Пятой авеню – полиция ее перекрыла, но там никакого движения не предвиделось. Где-то в районе Мэдисон-авеню хлопнул слабенький взрыв. Никому не нужные небоскребы постепенно разбирали на кирпич.

* * *

Я говорил об одиночестве в Америке. Это была та самая тема, которая была мне нужна, чтобы победить, и мне здорово повезло, потому что ни о чем другом я говорить не мог.

Какая жалость, сказал я, что я не появился в истории Америки пораньше со своими простым и эффективным проектом борьбы с одиночеством. Я сказал, что все вредные излишества и опасные преступления американцев в прошлом были результатом одиночества, а не приверженности греху.

Когда я кончил говорить, какой-то старик подполз ко мне и рассказал, как он тратился на страхование жизни, покупал разные акции и хозяйственные товары вовсе не потому, что ему они нравились или были нужны, а только потому, что коммивояжеры вроде бы обещали стать его родственниками.

– Родни у меня не было, а я не могу без родни, – сказал он.

– Никто не может, – сказал я.

Он сказал мне, что едва не спился, стараясь породниться с пьяницами в барах.