– Мне начинало казаться, что бармен мне отец родной, понимаешь? – сказал он. И тут вдруг оказывалось, что бар пора закрывать.

– Понимаю, – сказал я. Я сказал ему полуправду, которая всегда приносила мне успех в предвыборной борьбе.

– Я сам был до того одинок, – сказал я, – что единственным существом, с которым я мог отвести душу, была кобыла по имени Будвейзер.

И я ему рассказал, как погибла Будвейзер.

* * *

Пока мы беседовали, я время от времени подносил ладонь ко рту, притворяясь, что сдерживаю невольное восклицание или что-нибудь в этом роде. На самом деле я кидал в рот маленькие зеленые пилюльки. К тому времени они были запрещены, и производство их было прекращено. Но у меня был запас – может, целый бушель – в здании Сената.

Этим пилюлькам я был обязан своей неизменной галантностью и оптимизмом, а может, и тем, что очень медленно старился по сравнению с другими мужчинами. Мне тогда было семьдесят, а я был полон сил, как будто мне вдвое меньше.

Я даже женился на молоденькой красотке, Софи Ротшильд Свейн, которой было всего двадцать три.

– Если вас выберут, и у меня будет куча искусственных родичей… – сказал старик. Помолчав, он спросил: – Сколько их там, вы говорили?

– Десять тысяч братьев и сестер, – поведал я ему. – Сто девяносто тысяч двоюродных.

– Не многовато ли? – сказал он.

– А разве мы только что не решили единодушно, что в такой громадной и нескладной стране, как наша, нам нужно иметь как можно больше родственников? – сказал я. Предположим, попадаете вы в Вайоминг – ну, разве не утешительно знать, что там у вас куча родственников?

Он призадумался. И наконец сказал:

– Да… пожалуй… похоже на то…

– Как я уже объяснял в своей речи, – сказал я ему, – ваше новое второе имя будет имя существительное: название цветка, или фрукта, или овоща, или бобового растения, или птицы, пресмыкающегося или рыбы, или моллюска, или драгоценного камня, минерала или химического элемента – а через дефис будет писаться цифра от единицы до двадцати.

Я его спросил, как его зовут в настоящее время.

– Элмер Гленвиль Грассо, – сказал он.

– Ну вот, – сказал я. А вы можете стать, скажем, Элмером Уран-3 Грассо. И все, у кого второе имя включает «Уран», станут вашими братьями. Двоюродными.

– Тогда у меня еще будет вопросик, – сказал он. – А что, если я заимею искусственного родственничка, которого я на дух не переношу?

* * *

– Подумаешь, что тут особенного, если человек терпеть не может своего родственника? – сказал я. – Признайтесь, мистер Грассо, что человечество с этим знакомо миллион лет, а?

А потом я ему сказал откровенную похабщину. Я к похабщине не привык, как видно даже из этой вот книжки. За долгие годы моей общественной деятельности я ни разу не сказал американскому народу ничего неподобающего.

Поэтому, когда я наконец сказал грубое слово, это имело сногсшибательный эффект. А я сделал это специально, чтобы у всех врезалось в память, как прекрасно приспособлена моя новая социальная схема к интересам среднего человека.

Мистер Грассо не был первым, кого я подверг испытанию внезапным ошеломляющим переходом к грубой прямоте. Я уже успел применить этот прием на радио. Телевидения давно и в помине не было.

– Мистер Грассо, – сказал я, – я буду глубоко разочарован, если после того, как вы за меня проголосуете, вы не скажете своим искусственным родственникам: «Брат, или сестра, или кузен, – применительно к ситуации, – а почему бы тебе не трахнуть с лета катящийся бублик? А почему бы тебе не трахнуть с лета лунуууууууууууу?»

* * *

– И знаете, что сделают родственнички, которым вы скажете эти слова, мистер Грассо? – продолжал я. – Пойдут по домам и станут придумывать, как бы им сделаться еще более хорошими родственниками!

* * *

– Вы только подумайте, насколько вам станет легче жить, когда реформа будет проведена в жизнь, если, к примеру, к вам подойдет нищий и попросит у вас денег?

– Я чего-то не понял, – сказал старик.

– Как же, – сказал я, – вы спрашиваете этого попрошайку, как его второе имя. И он вам отвечает: «Устрица-19», или «Бурундук-1», или там «Незабудка-13», или что-то в этом роде.

А вы ему и говорите: «Приятель, я-то сам – Уран-3. У тебя сто девяносто тысяч двоюродных братьев и сестер. Сироткой тебя никак не назовешь. У меня своих родственников хватает, есть о ком позаботиться. Так что не трахнуть ли тебе с лета катящийся бублик? Не трахнуть ли тебе с лета лунуууууууууууу?

Когда меня избрали президентом, запасы топлива были настолько истощены, что первая серьезная проблема, которая встала передо мной после моей инаугурации, заключалась в том, как обеспечить достаточное количество электроэнергии для снабжения компьютеров, которые будут выдавать новые вторые имена.

Я задействовал всех лошадей, фургоны и солдат жалкой армии, доставшейся мне от моего предшественника, чтобы свозили тонны бумаги из Национального Архива на теплоэлектростанции. Все эти документы остались от администрации президента Ричарда М. Никсона, единственного в истории президента, которого заставили выйти в отставку.

* * *

Я лично присутствовал в Архиве, наблюдал за работой. Я обратился к солдатам и немногочисленным пешеходам со ступенек здания. Я сказал, что мистер Никсон и его соратники были неуравновешенны на почве одиночества в самой тяжелой форме.

– Он обещал нас всех сплотить, а вместо этого всех разобщил, – сказал я. – И вдруг – раз-два! Он вздумал нас все же сплотить воедино!

Я позировал фотографам под аркой Архива, на которой было написано:

ПРОШЛОЕ – ЭТО ПРОЛОГ.

– В душе они вовсе не были преступниками, – сказал я. – Но им до смерти хотелось вступить в братство, каким им казалась Организованная Преступность.

* * *

– В этом доме хранится такое множество преступлений, совершенных членами правительства, страдавшими от одиночества, – сказал я, – что надпись на арке могла бы быть вот какая: «Лучше семья мафиози, чем никакой семьи».

– Я полагаю, что мы сейчас стоим на рубеже, где кончается эра подобных трагических выкрутас. Пролог подошел к концу, друзья, соседи и родственники. Пусть же начнется главная часть нашей благородной деятельности.

– Благодарю за внимание, – сказал я.

* * *

Не было больших газет, не было национальных журналов, так что напечатать мои слова было негде. Громадные типографии все позакрывались – из-за нехватки топлива. Микрофонов тоже не было. Были просто люди.

Хэй-хо.