На похоронах одноклассницы классная обняла Олега за плечи и отправила домой. Учительница сказала тогда: «Не делайте из одной трагедии другую». Девочку отпевал пьяный в дрезину черный попик, маленький, горбатый и страшный, как Карабас Барабас… Василиса слышала, что таких, как погибшая, не отпевают… Но почему-то ее набожная мать брала этот грех на душу…

Может быть, этот поступок девочки был оттого, что молодость еще не верит, что все окончательно и бесповоротно; ей кажется, что все просто не всерьез? Как игра какая-то? Но нет, совсем не была похожа растрепанная и запыхавшаяся девочка, бегущая по городу, на играющих в горелки. Василиса потом несколько лет словно прокручивала в замедленных кадрах эту историю. Одноклассница, бывшая настоящей серой облезлой мышью, которую никогда не замечали окружающие, вдруг выделилась из толпы детей, пугая их страшной реальностью будущей жизни: ниточки ее, оказывается, так просто можно оборвать в любой момент…

Василиса до ужаса боялась умерших. Когда в их подъезде выставляли крышку гроба, она робела выходить из дома в подъезд, и, если очень было надо, то просила отца проводить ее. Чего она боялась? «Бояться надо живых», – говорила бабушка. Но живых она пока еще не боялась… Слово «смерть» вызывало у нее какой-то мистический ужас. Она вприпрыжку неслась мимо страшной соседской квартиры… Она пулей пролетала мимо украшенной нежными рюшами крышки, вдыхая свежий запах недавно струганной доски, стараясь не смотреть на гроб. Ее никогда не брали на чужие похороны. Но однажды, когда она гостила у бабушки в деревне, умерла соседка через дом, тетя Люся. Василиса немного дружила с ее внучкой, хороводилась с покойной и ее бабушка. Не проводить в последний путь в деревне было нельзя.

Она стояла рядом с бабкой, стараясь не смотреть на желтое, сморщенное, будто печеное яблоко, лицо, лежащее в небесно-голубом ящике с оборками и обрамленное васильковым шелковым платком с какими-то белыми разводами, напоминающими парашюты одуванчиков, парящие над озером; просто смотрела в пространство, ушла в себя…

Думала о том, что вот эта страшная бабушка тоже когда-то была девчушкой, перед которой вся жизнь лежала раскатанной скатертью и казалась бесконечной, будто бескрайние российские просторы. А пролетела, как брошенный мячик в детской игре. И не поймали, и обратно не кинули… Пролетела мимо протянутых рук в кусты колючего шиповника, растущего средь зарослей чертополоха под забором. Да еще волосатая крапива выросла, как страж на пути, ощерилась всеми зубьями своих листьев. И не сунешься. Девчушка кого-то страстно любила, выходила замуж, в муках рожала детей, строила дом и выращивала огород, постепенно превращаясь в дебелую бесформенную тетку, все меньше обращающую на себя внимание, но чей молодой лик все явственнее проступал в ее детях и внуках. Да, она умерла, но оставила частичку себя в них. И в этом была мудрость жизни и ее жестокость. Словно выполотый никчемный сорняк проявлял свою живучесть и продолжал буйно куститься молодыми побегами. И все же была для Василисы какая-то пока еще не понятая чудовищная несправедливость в том, что вот человек жил, карабкался по осыпающемуся склону вверх, год от года слабея от долгого и изматывающего маршрута, но вырастил детей, создал уютный дом, в котором для него рано или поздно не оказывается места.

Она спрашивала себя, почему люди боятся даже любимого человека, перешагнувшего последнюю черту, и торопятся вынести поскорей даже самого любимого покойника из дома?

Она подумала тогда, что не хочет стареть, превращаясь в такое же печеное яблоко, чтобы потом навсегда исчезнуть с лица земли, хотя и оставив себя в детях и делах. Она не хочет, чтобы по небу плыли только что вылупившиеся пушистые лебедята облаков без нее. Она не хочет, чтобы кто-то без нее утопал по пояс в некошеной траве, запутавшись в сетях вьюнка, нежно оплетающего розовые шапки клевера, из которых можно было выдергивать соцветия по одному и высасывать их сладостный сок, осыпая руки желтой пыльцой, будто сухим колером.

В тот вечер они опять разругались. Василиса сказала, что идет в кино на последний сеанс. Лидию Андреевну захлестнула налетевшая, будто штормовой ветер, ярость. Она сама не могла ясно назвать ее причину. Просто она представила, что ее девочка будет сидеть в обнимку в кинозале со своим никчемным новоявленным приятелем Илюшей, способным выдувать лишь мыльные пузыри и радостно подпрыгивать, видя их переливы… Он и провожать-то домой ее не пойдет, так как боится опоздать на последний автобус, уходящий в пригород, что почти город, но рядом с кладбищем, ощерившимся многочисленными мачтами вросших в ил суденышек. И ее девочка побежит одна по пустым и темным улицам… Нет, сначала он будет важно сопеть и гладить ее круглые коленки, потом положит свою грязную руку на ее грудку, а после, прежде чем вскочить в свой пригородный автобус, попытается измазать ее слюнями, в которых наверняка живет какая-нибудь гадость.

К тому же она сама же не была в кино очень давно. И ничего. В конце концов, она могла бы составить дочери компанию…

Ярость была огромная, страшная, накрывающая с головой мутной волной, захлестывающая лодку через борт и мотающая ее из стороны в сторону, заваливая то на один бок, то на другой, грозя перевернуть…

Теперь Лидия Андреевна уже и не помнит, какими словами она обзывала дочь и что ей кричала, только Василиса все равно нарочито хлопнула дверью, будто проводница задраила вход в вагон, уносящий дочь в неизвестном направлении…

Потом Лидия Андреевна разглядывала пять сизых синяков с лиловым отливом на предплечье дочери, напоминающих отпечатки пальцев на тетрадке первоклассника… Сначала она даже хотела ужаснуться, решив, что это сделал Илья, но потом поняла, что он ни при чем… Она даже вспомнила это ощущение нежной юношеской кожи, сжимаемой побелевшими от напряжения пальцами, пытающимися ее отжать, как белье. Ей страшно захотелось отогнать от себя эту всплывшую рыбину-картину, стукнуть старым веслом по вынырнувшей голове… Впрочем, это было уже не в первый раз и вполне привычно. Грозу ведь не вспоминают, а дышат посвежевшим озоновым воздухом, радуясь умытой листве и воспрянувшей, потянувшейся к небу траве…

Часов в одиннадцать дочь вернулась, мышью скользнула в свою комнату, долго там шуршала и не выходила в ванную. Лидия Андреевна слышала, как та наконец из нее выскользнула, но ярость уже ушла, и она просто не желала с дочерью разговаривать… Да и Андрей раздраженно подал голос:

– Оставь ее в покое и не затевай на ночь глядя скандал. Завтра рано вставать. Бессонная ночь никому не нужна.

Но ночь все равно была почти без сна. Лидия Андреевна лежала в кровати, слушала храп Андрея, еле сдерживаясь, чтобы не потрясти его за плечо, смотрела на пробегающие полосы света на потолке от припозднившихся машин и думала о том, что жизнь перешла перевал… Сначала она упорно поднималась все выше и выше, открывая для себя новые горные пейзажи, захватывающие дух своей непознанностью, а потом докарабкалась до маленькой скалистой площадки на вершине, на которой долго оставаться было невозможно, а можно только посмотреть окрест и осторожно начинать спуск. Как она хотела, чтобы Вася была счастлива… Но можно ли найти в нашей жизни счастье в замужестве? Даже с таким, как ее Андрей… Этот же Васин Илья вообще какое-то недоразумение… Была ли она сама когда-нибудь счастлива так, что прорезаются крылья и хочется лететь навстречу любимым и близким со сбивающимся дыханием, не обращая внимания на рассыпанные ветром волосы, часть из которых просто приклеивается, намокнув, ко лбу? Пожалуй, была… Она, действительно, была влюблена в Андрея. Нет, не правы злые языки, утверждающие, что она вышла замуж за городскую прописку, квартиру, дачу и машину… Ей очень нравился этот интеллигентный всезнающий отличник в очках, совсем не похожий на деревенскую пьянь их поселка. Он был, конечно, маменькин сынок, мягкотелый щуплик, но Лида понимала, что она никогда не будет им обижена. Она помнит то свое состояние неподдельного удивления, что она нравится Андрюше. Даже то, как галантно он пропускал ее вперед или подавал ей пальто, было для нее роскошным подарком. Она неловко подпрыгивала, пытаясь попасть в рукава пальто, которое Андрей уверенно держал в своих изнеженных руках с музыкальными пальцами, так похожих на женские. Он не был красив: маленькие сусличьи глазки через толстые линзы очков, заправленных в хрупкую серебристую оправу, скорее женскую, чем мужскую; уши локаторами; нос, приплюснутый патиссоном. Ей даже не очень было с ним интересно: разговаривать он не умел, держался очень отстраненно, по улице они гуляли с ним почти на метровом расстоянии, рассказывал он ей в основном о родителях и банальных ежедневных домашних хлопотах, в которые предки усердно запрягали его. Лиде было немного смешно слушать, как Андрюша жалуется на то, что папаша заставил его копать кружки вокруг яблонь. В то же время она радовалась тому, что раз он слушается отца, будет повиноваться и ей. Главное уметь дергать за нужные ниточки. Она знала, что он очень начитан, но почему-то очень редко говорил о прочитанном. Это спустя десятилетия она поняла, что в том был свой способ самозащиты: не допускать в свой внутренний мир из боязни, что будешь ограблен и разорен.