А затем все было как в волшебной сказке. Я был цел и сидел пристегнутый к своему креслу, тогда как вокруг меня все было разрушено. Оказалось, что я случайно нажал на экстренный тормоз. Меня мгновенно выбросило из кабины метров на двадцать. Все произошло настолько быстро, что я не понял, что случилось. Это было 20 апреля 1942 года, и я никогда не забуду эту дату. Тем вечером я устроил вечеринку для целой эскадрильи, и это была гулянка настоящего пилота.

– Со мной произошло то же самое, герр обер-лейтенант, – произнес Кролл, нарушая наступившую тишину. – Однажды с высоты 3,7 тысячи метров я падал на Ме-109 и не мог сбросить фонарь кабины. Я работал словно сумасшедший в вошедшей в штопор машине. Расстегнув привязные ремни, я всем своим весом налегал на фонарь. Затем скорость падения заставила меня подскочить с кресла, и, наполовину обезумев от страха, я стал бить по плексигласу кулаками, пока те не стали кровоточить. Бесполезно. А затем я успокоился и предоставил себя своей судьбе, и, как вы сказали, герр обер-лейтенант, моя жизнь прошла перед моими глазами, как кинолента.

Внезапно я повис на парашюте всего лишь в 90 метрах над землей. Но как я выбрался, не имею никакого представления. Во время падения в штопоре с 3,7 тысячи метров «Мессершмитт», должно быть, от колоссальных перегрузок разорвало на части, и это спасло меня в самые последние секунды.

После этого я решил, что достаточно налетался на этом «летающем гробу», и ходатайствовал о переводе в группу FW-190.

Ангела быстро вскочила:

– Вы заставляете меня забывать о других. Но в следующий раз рассказывать истории буду я, они, конечно, не столь захватывающие, но очень полезные для моих пациентов.

Три дня спустя мы все вернулись в Виллькобле.

Положение стало настолько критическим, что никто не хотел оставаться в Клиши, ожидая, когда американцы захватят госпиталь. Мы почувствовали себя более комфортно, вернувшись в эскадрилью.

Шли приготовления к поспешному отступлению. Коробки и чемоданы упаковывались и загружались в грузовики. Никто не знал, что делать с огромным запасом бренди, «Куантро»[120] и «Бенедиктина», остававшимся в подвале. Все, что не могло быть выпито, должно было быть, согласно приказу, уничтожено. На сотни метров вокруг замка в воздухе витал великолепный, опьяняющий аромат.

Все машины, на которых нельзя было летать, должны быть уничтожены. Жалкие остатки того, что было когда-то гордым «Зеленым сердцем», вылетели в восточном направлении.

Вот наш баланс на 19 августа 1944 г. Из восьмидесяти пилотов, летавших в начале вторжения, продолжать боевые вылеты могли лишь шестеро. Эти цифры не учитывают подкрепления, почти сто процентов которого погибали или получали ранения в течение нескольких дней после прибытия.

Немецкая истребительная авиация испытывала сильнейший кризис. Мы все летали напрасно.

Грузовик медленно вез раненых пилотов на родину.

Крах… Бесконечным потоком истребители-бомбардировщики бомбили отступающие колонны. Животный инстинкт самосохранения стал правилом на этих дорогах отступления. Каждый сам за себя…

Побежденные, доведенные до отчаяния войска шли пешком, ехали на велосипедах, в неуклюжих крестьянских телегах и автомобилях. На всех дорогах, ведущих из Парижа в восточном направлении, стояли отчаявшиеся девушки из немецкого телеграфного агентства и гражданские служащие. Их организации рассеялись словно солома на ветру; их руководители уехали, и они ждали на обочинах, имея небольшие шансы добраться до дому.

– Мальчики, возьмите нас с собой!

Ища защиты и дрожа от холода, они втискивались между ранеными.

Гордая армия, годами внушавшая страх своей стальной мощью и непобедимостью, бежала по разбомбленным дорогам через разрушенные французские деревни к границам Германии. Гражданское население, проклинавшее ее и радовавшееся ее поражению, стреляло в отступающих.

Немыслимое стало фактом. После прорыва, несмотря на беспорядочные и скромные арьергардные бои, французская линия фронта теперь проходила по границе Германии.

С максимально возможной скоростью на новые позиции перебрасывались последние резервы, но затем – в возможность чего не верили никакие военные эксперты в мире – союзнические войска прорвались через укрепления «Западного вала»[121] и линии Мажино.

Однако каждый в Германии знал, что война неуклонно движется к завершению и что окончится она обязательным крахом Германии, если не случится чудо.

И это чудо ожидалось страстно. На фронте появилось первое секретное оружие. И даже притом, что люди с простым солдатским юмором писали в своих блиндажах лозунги типа «Мы слишком старые обезьяны, чтобы быть немецким чудо-оружием!» и «Господи, благослови пехоту!», каждый из них надеялся, что обещания, данные Верховным командованием, будут выполнены. Некое мощное средство против дамоклова меча,[122] некое чрезвычайное противоядие от краха.

Если все было напрасно, то почему мы годами должны выносить эти адские мучения, к чему так много крови и приносимых в жертву человеческих жизней? Миллионы убитых людей гнили забытыми в своих могилах, и их смерть была бесполезна, бессмысленна. Это не могло быть так! Это не должно было быть так!

Таким образом, войска утешались ежедневно повторяемыми обещаниями нового подкрепления, нового разрушительного, имеющего решающее значение оружия.

Имелось ли что-нибудь за этим, или же это была лишь пустая болтовня?

В армию начало поставляться противотанковое оружие,[123] и любой, кто видел эффект от его применения, мог быть уверен в значительном превосходстве немецкого оружия. Чтобы противостоять гидролокаторам, которые были так губительны для немецких подводных лодок, последние оборудовали шноркелем – устройством, позволявшим субмаринам идти на дизелях под водой. Люфтваффе теперь могли бы восстановить свое былое превосходство в воздухе, так как началось серийное производство самолетов с турбореактивными и ракетными двигателями.