деревне не дадут. А когда живот станет виден? Господи! Страшно представить, что будет тогда…

 Первые косые взгляды я ловлю прямо на остановке. Осуждение, тихий шепот, эти взгляды – сколько этого предстоит в будущем? Я знаю, что много, но по-другому сделать не могла.

 Почти бегу домой. Хочу спрятаться от всего мира. А еще лучше – уехать на какой-нибудь отдаленный хутор. Только с бабушкой. Нет, теперь не только с бабушкой…

 Я забегаю во двор. Что ей сказать? Неважно, она от меня никогда не отвернется. И мнение односельчан ее не волнует. Но тогда и на бабушке отразится моя беспечность – к ней станут меньше приходить, а значит, и денег станет меньше. Да и мне на работу не устроиться. Куда не кинь – всюду клин.

Бабушка чистит картошку, сидя на крыльце. Я останавливаюсь и смотрю под ноги.

– А я как раз ужин готовить собралась, – спокойно говорит она.

 И ни слова больше. Она знала с самого начала, что я не смогу. Но ничего не сказала.

Но вот зачем? Почему не остановить, предупредить? Чего она этим хотела и добиться?

 И вдруг понимаю – она позволила мне обжечься. И сделать выбор.

– Бабушка… – я всхлипываю и иду неспешно к ней. – Я прямо в ЗАГСе… Сбежала, ничего не объяснила… Бабушка, что люди скажут?

– А какая разница? Люди всегда говорят. Не зря же нам Бог язык дал. А уж если к языку нормальные мысли не прилагаются, то с этим ничего не поделаешь. Иди переодеваться.

 Дома я стягиваю платье, сорвав замок, и надеваю юбку с футболкой. Картошка уже шкворчит на сковороде, бабушка помешивает ее и говорит, слыша, как я захожу в кухню:

– За огурчиками в погреб сходи, да и капусты квашеной захвати.

– Хорошо.

 Выхожу во двор и останавливаюсь, видя, как открывается калитка. Сердце снова колотится у горла, но я облокачиваюсь о забор, когда во двор заходит Натаха.

 Мы смотрим друг на друга с минуту, а потом подруга выдает:

– Ну ты и дура, Стаська! Митя в усмерть пьяный дома уже спит, но тебе предстоит с ним объясниться. И говори что угодно, но только не правду. Засунь свои принципы и совесть в какой-нибудь дальний угол, спиши все на стресс, на предсвадебную нервотрепку.

– Не смогу, Наташ, не смогу. Ты можешь ему сказать, чтобы он не приходил?

– Я-то могу, – как-то странно усмехается подруга. – И даже утешу.

 Не понимаю, что она имеет в виду, но чувствую, что что-то с подтекстом. Только сейчас не до ее загадок.

– На ужин останешься? – спрашиваю тихо.

– Сыта по горло, Стася. Пойду я.

 Она и вправду уходит. Неужели не понимает меня? Да она и не должна, в принципе.

 Митька все-таки появляется. Через два дня. Я остуживаю в этот момент отвар и слышу знакомый звук мотоцикла. Он глохнет напротив нашего дома.

 Мое сердце ухает в пятки, но я подхожу к окну и выглядываю, прячась за занавеской. Меня Митя не видит. Зато я вижу его. Как он открывает калитку и заходит на участок. Слегка пошатываясь, со странной усмешкой на лице. Делая пару шагов, он спотыкается. Падает. Неуклюже поднимается, со второй попытки, и вдруг начинает орать, с надрывом:

– Стаська! Стаська, дрянь! Выходи, поговорить нужно!

 Я сжимаю руку в кулак у лица, на нее тут же капают горячие горошины слез.

Боже! Какой ужас!

Плачь, Станислава, плачь. Ты это заслужила.

– Выходи, говорю! В глаза твои лживые посмотреть хочу! – продолжает орать Митя и пинает ведро, встретившееся ему на пути.

 А я не знаю что делать. И боюсь. Он в таком состоянии, кто знает, на что способен.

– Угомонись, Митя, – раздается голос бабушки. Она появляется со стороны огорода и подходит к Мите.

– Незачем вам разговаривать. И не о чем.

 Митя упирает руки в боки и смотрит на бабушку, шатаясь на месте. И говорит уже тише:

– Уууу, Агафья Ильинична, не досмотрели за внучкой?

– Уходи, – спокойно отвечает бабушка.

– Не уйду, пока с этой дрянью не поговорю! – опять начинает он орать.

 А у меня уже не просто слезы. У меня истерика. Я едва стою на ногах. Не могу на это смотреть, не могу все это слушать. И дико жалею сейчас бабушку. Ей нельзя нервничать. Нельзя.

– Уходи, – повторяет бабушка, делая шаг к Мите. – И больше не приходи. Строй свою новую жизнь. У тебя получится.

– А кто мне дыру вот эту уберет? – воет он, тыкая себя в грудь. – Кто?

– Найдется добрая душа, – отвечает бабушка. – А может, и уже нашлась.

Митька хватается руками за голову. Протягивает:

– Ууу, – а потом резко срывается с места и идет крыльцу. Я слышу тяжелые шаги на ступеньках. Сердце опять ухает... Потому что вижу, как бабушка бросается к нему, чтобы остановить...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И в этот момент на двор входят Любовь Николаевна с мужем. Они молча настигают Митю и тащат обратно к калитке. Тот сопротивляется, машет руками.

– Мама! Пустите! Я хочу ее видеть и спросить!

– Не стоит, сынок, – отвечает ему мама. – Считай, что ее больше нет.

 Они уходят. Бабушка закрывает за ними калитку и заходит в дом. А я сползаю по стене, смотрю на близкого человека глазами полными слез.

– Она права, бабуль, – шепчу я. – Меня больше нет...

 Лето сменяется осенью, дождливой, сырой. Я из дома не выхожу почти. Знаю только, что обо мне говорят в деревне. От бабушки и от Натахи, которая редко, но все-таки приходит.

 Медработник из ФАПа, тетя Лида, приходит к нам домой, потому что я не могу заставить себя выйти из дома и пройти через всю деревню. Не езжу на УЗИ, которое рекомендует тетя Лида, не сдаю анализы. Я просто не могу выйти из дома. Мне стыдно! Господи, как мне стыдно…

 Бабушка ведет себя как обычно. Как будто ничего не случилось. Нам удается сводить концы с концами, но туго. Я помогаю как могу. Хотя беременность сложная, как сказала сама бабушка. Кто-то скачет козочкой и перед родами, а я через пару месяцев еле шевелюсь. Постоянно хочется спать, сводит спазмами поясницу, ноги отекают. Бабушка даже сказала, что, возможно, вены лопнут на ногах, это у нас семейное.

 Но мне, если честно, все равно. Я встаю утром и делаю