Это не укрылось от матери. Она протестовала, просила, запугивала — все без толку. Однажды, незадолго до конца учебного года — в первую неделю июля — она заперла входную дверь и стала требовать, чтобы Икенна позавтракал перед школой. Подавленный — в тот день был экзамен, Икенна умолял выпустить его:

— Разве тело — не мое? Какая тебе забота, поем я или нет? Оставь меня в покое. Дай мне самому решать, что делать.

Он не выдержал и заплакал, но мать не выпускала его, пока он не согласился поесть. Он ел омлет с хлебом, ругая ее и нас всех, говоря, что все в этом доме его ненавидят. Он поклялся однажды — очень скоро — покинуть эти стены и больше не возвращаться.

— Вот увидите, — пригрозил он, утирая глаза тыльной стороной ладони. — Скоро все это завершится, и вы от меня избавитесь. Вот увидите.

— Сам знаешь, это не так, Икенна, — возразила мать. — Мы все тебя любим: я люблю тебя, братья любят тебя. Ты поступаешь так с собой из страха. Страха, который взрастил и выпестовал сам, своими руками. Икенна, ты сам решил поверить в пророчество безумца, этого бродяги, которого даже человеком назвать стыдно. Он ведь не больше, чем… С кем бы я сравнила его? Он не больше, чем рыба. Нет, он даже не больше, чем головастики, которых вы ловили на реке. Головастики. На днях на рынке рассказывали, как он в поле наткнулся на стадо коров. Телята сосали мамкино вымя, и Абулу тоже присосался! — Мать с отвращением перед описанной картиной сплюнула. — Разве можно верить человеку, сосущему коровье вымя? Нет, Икенна, ты сам себя моришь. Тебе некого винить. Даже когда ты отказался молиться за себя, мы молились за тебя. Так что не смей винить никого за то, что по своей воле живешь в пустом страхе.

Икенна слушал, слепо глядя в стену перед собой. На какое-то мгновение даже показалось, что он осознал свою глупость, что слова матери проникли в его измученное сердце и черная кровь страха вытекла оттуда. Икенна молча ел завтрак за общим столом — впервые за долгое время, а закончив, пробормотал: «Спасибо». Мы всегда благодарили родителей за еду, но Икенна уже давно этого не делал. Посуду он отнес на кухню и помыл; мать всегда учила нас мыть посуду, а не оставлять ее на столе или — как поступал в последнее время Икенна — у себя в комнате. Затем он отправился в школу.

Когда он ушел, в гостиной появился Боджа, который уже почистил зубы и ждал, пока Обембе выйдет из ванной. На бедрах у Боджи было полотенце, которым они с Икенной пользовались вместе.

— Боюсь, он исполнит угрозу и уйдет из дому, — сказал он матери.

Мать в это время мыла тряпкой холодильник. Не отрываясь от своего занятия, она покачала головой. Затем, нагнувшись так, что были видны только ноги под дверцей, сказала:

— Не уйдет. Куда ему податься?

— Не знаю, — ответил Боджа. — Просто боюсь, и все.

— Никуда Икенна не денется. Страх не будет длиться вечно, он пройдет, — уверенно проговорила мать. В тот момент она, похоже, и сама в это верила.

Мать не бросала попыток исцелить и защитить Икенну. Помню, одним воскресным днем к нам пришла Ийя Ийябо. Мы как раз ели стручковую фасоль, маринованную в соусе на пальмовом масле. Я заметил, что на улице, рядом с нашим домом, собирается толпа, но нас учили не выбегать и не смотреть на подобные сборища, как поступали прочие дети. Отец предупреждал: у кого-то в толпе может оказаться оружие, и если вдруг начнут стрелять, то нас могут ранить. Вот мы и остались дома — иначе мать наказала бы за проступок или доложила о нем отцу. На следующий день Бодже предстояло пройти два теста: по социологии и истории — двум предметам, которые он терпеть не мог, и потому он сделался вспыльчив. Все ругал исторические личности из учебника, называл их «мертвыми идиотами». Мы с Обембе решили не докучать ему, не вертеться около, когда он в таком состоянии, и сидели в гостиной вместе с матерью. Тогда-то к нам и постучалась соседка.

— А, Ийя Ийябо, — сказала мать, вскакивая на ноги.

— Мама Ике, — приветствовала нашу мать женщина, которую я по-прежнему ненавидел за донос.

— Садись поешь, мы как раз кушаем, — сказала мать.

Нкем протянула к торговке ручонки, и та тотчас же подняла ее.

— Что там случилось? — спросила мать.

— Адеронке, — ответила соседка. — Адеронке убила мужа.

— E-woh! — вскричала мать.

— Wo, bi o se, shele ni — вот как это случилось, — начала соседка. С матерью она частенько переходила на йоруба, которая этот язык понимала прекрасно, но — не считая себя его знатоком — предпочитала на нем не разговаривать. Вместо этого она просила нас говорить на нем от ее имени. — Бийи снова напился и пришел домой голый, — снова переключилась на пиджин Ийя Ийябо. Схватившись за голову, она принялась тоскливо ерзать.

— Прошу тебя, Ийя Ийябо, успокойся и расскажи все.

— Ее pikin[11], Оньиладун, болен. Муж пришел, она его просила дать денег на лекарство, а он ее давай бить-бить, да pikin — тоже бить.

— Chi-neke! — ахнула мать, прикрывая рот руками.

— Bee ni — так и было, — сказала Ийя Ийябо. — Адеронке страшно, говорит: он бил pikin, говорит: испугалась его, пьяного, говорит: сейчас убьет, думала, вот и шарахнула его стулом.

— Ах, ах, — сбивчиво проронила мать.

— А он умер, — сказала Ийя Ийябо. — Взял вот и умер.

Соседка сидела на полу, упершись затылком в дверь, покачиваясь и подергивая ногами. Мать, парализованная ужасом, обхватила себя руками, а я, набив рот едой, совершенно забыл ее проглотить. Ога[12] Бийи мертв! А ведь я знал его. Он напоминал козла. Безумцем он не был, но — почти всегда пьяный — рычал и ходил, еле переставляя ноги. Мы встречали его по утрам, по пути в школу — еще трезвого; зато вечером он уже шатался по улицам датый.

— Знаешь, — сказала Мама Ийябо, утирая слезы, — вряд ли она понимала, что творит.

— Ты о чем? — спросила мать.

— Na это все тот псих Абулу. Сказал: тебя убьет, что больше всего ценишь. И вот жена взяла да и убила его.

Ошарашенная, мать обернулась и посмотрела на нас с Боджей и Обембе, прямо в наши широко раскрытые глаза. Послышался скрип стула, тихонько приоткрылась дверь соседней комнаты, и кто-то вошел в гостиную. Даже не оборачиваясь, я догадался, кто это. Догадались все — и мать, и мои братья, — что пришел Икенна.

— Нет-нет, — громко сказала мать. — Не говори этих глупостей, не говори такого в моем доме.

— А что…

— Сказано тебе: не говори! — прокричала мать. — Ты правда веришь, что этот полоумный видит будущее? Как?!

— Но, Мама Ике, — забормотала соседка, — na все говорят, что он…

— Нет, — отрезала мать. — Где сейчас Адеронке?