– Поцелуй меня… – прошептала она и прикрыла глаза.

Её губы были мягкими, а волосы, казалось, пахли мятой и ладаном. Голова Андрея закружилась – легко и сладостно.

– Я тебя… – выдохнул Андрей.

– Люблю… – одними губами произнесла девушка.

Их сердца бились в унисон, их чувства были синхронны – так же, как за полчаса до того были синхронны их мысли. Это было полное единение. Но они не могли знать, насколько они совпали друг с другом. Знать не могли – могли почувствовать. И они почувствовали.

– Сегодня ты никуда отсюда не уедешь, – просто сказал Андрей.

– А я, в общем-то, и не собиралась, – ответила Агриппина. Помолчала, а потом, точно опомнившись, спросила: – А как же Елизавета Петровна?

– Что – Елизавета Петровна? – улыбнулся Андрей. – Бабушка будет только «за», – ответил он на незаданный девушкой вопрос.

– Удивительная у тебя бабушка, – задумчиво сказала она.

– Что верно, то верно, – согласился Андрей. – Учитывая то, что она заставила смутиться такую акулу пера…

– Это я – акула пера? – возмутилась Агриппина. – Ничего подобного. И вовсе я не была смущена. Просто… она у тебя очень душевная и радушная. И гостеприимство её не напускное, не напоказ. Гостеприимство – просто так, от души, она не ищет от этого никаких… – Агриппина замолчала, подбирая нужное слово, – … бонусов. Сейчас это такая редкость.

– В вашем кругу, может быть, и редкость.

– Не иронизируй! Конечно, я могу говорить только за себя. В моём кругу это, действительно, не принято.

За окном темнело, и комнату накрыли мягкие сумерки. Через открытую форточку с улицы вдруг залетели бухающие звуки хард-рока и столь же стремительно улетели обратно: видимо, музыка играла в проезжавшей мимо машине. Уличный гомон становился тише. Кажется, начинал накрапывать по-осеннему мелкий дождик.

Они лежали в обнимку и говорили друг другу слова до невозможности глупые и невероятно светлые – такие, какие обычно говорят друг другу все влюблённые во все времена и на всех континентах. И не было в этот момент на земле людей, счастливее них. Но они об этом не думали.

Утро выдалось серым и тоскливым, а быть может, оно лишь казалось Андрею таким, потому что сразу после легкого завтрака Агриппина заспешила (редакционные дела и, конечно, всё очень срочно!), оседлала свою мальтийку и отбыла на север, в Санкт-Петербург. Глядя вслед её удаляющейся машине, он чувствовал, будто вместе с ней от него отрывается и удаляется в неизвестность часть его собственной души. Вот черт, подумал он, а ведь я влюбился! Как мальчишка, как студент какой-нибудь. Глядишь, скоро и стишки начну сочинять… И хотя он всё ещё пытался иронизировать над собой, в глубине души знал совершенно точно и однозначно: это Она. Та Единственная, с которой ему хотелось бы прожить всю оставшуюся жизнь.

И только когда зелёная машина Агриппины, наконец, затерялась в потоке других железных коней, он повернулся и направился домой. Стал накрапывать мелкий и уже какой-то вполне осенний дождь, что отнюдь не улучшило его настроения. Он поднялся к себе на третий этаж, отпер дверь своим ключом и тихо затворил её за собой – все-таки ещё довольно рано, бабушка, наверное, спит. Но бабушка уже не спала. Она сидела в кухне и кушала кофий (как она всегда называла процесс своего вставания, сопровождавшийся средней крепости черным кофе и парой легких сигарет, которые до сих пор себе позволяла). Андрей молча сел за столик и тоже налил себе кофе из джезвы.

– Чего такой грустный – уехала твоя принцесса? – поинтересовалась Елизавета Петровна, впрочем, в голосе её не слышалось особого ехидства, так, легкая ирония.

– Ба, ну не надо, – вяло отозвался он, – она же тебе понравилась, я видел.

– Пожалуй… – задумчиво произнесла Ба, отпивая глоточек кофе, и покосилась на внука хитрым глазом. – Я даже могу сказать, что у тебя это очень серьезно.

– С чего ты взяла? – встрепенулся тот.

– Ну, как же – стихи сочиняешь… – она по-девичьи хихикнула и подмигнула ему.

– Какие ещё стихи? – искренне изумился он.

– Как – какие? На столе у тебя листок из компьютера со стихами, да ещё в такой маловразумительной, старинной манере написано: «Отец владыки-громовника, пурпурная дева…» По-моему ты перетрудился над своей диссертацией, а иначе с чего бы тебе Зевса владыкой-громовником обзывать, а зарю – пурпурной девой?.. – пожала она плечами.

– Что? Как ты сказала?! – вскочил он из-за стола. – Ну, конечно же, все так просто!.. – И он ринулся в свою комнату, успев, однако, крикнуть на ходу: – Ба, ты у меня просто гений!

Удивленная столь бурной реакцией внука на её замечание относительно его стихотворных опытов, Елизавета Петровна покачала головой и произнесла вслух: «Вот уж не думала, что он способен помешаться на любовной почве!.. » Вздохнула и с сожалением закурила свою вторую и последнюю на сегодня сигарету.

Тем временем Андрей отыскал в ворохе лежавших на столе бумаг листок со странным текстом и впился в него глазами. Все правильно! Отец владыки-громовника – это, конечно, Хронос, Крон, то есть время. Время… Часовая башня! Пурпурная дева – разумеется, заря, значит восток. «Выпустил двадцать четыре стрелы»… Двадцать четыре… Время суток?.. Или расстояние?.. «Стрелу и четверть стрелы под конец взял у него хромоногий кузнец»… Хромоногий кузнец… Конечно же, Гефест! Пожалуй, всё-таки расстояние… И означает это, скорее всего, что нужно опуститься под землю на эти самые «стрелы». То есть стрела, получается, это – мера длины. Метр? В XVIII-ом веке навряд ли всё мерили в метрах, были ещё локоть, аршин, верста… Ну, верста не подходит: на столько под землю при всём желании не зароешься. Что если стрела означает просто один шаг?.. Как говаривал незабвенный Шерлок Холмс: «Элементарно, Ватсон!»

Он тотчас схватился за мобильник и позвонил Виктору. Тот отозвался не сразу.

– Виктор, ты? Где тебя носит? Да я это, я! Я разгадал загадку! Как – какую?! Ну, ты, брат, даёшь! Над которой мы бились всю ночь… Не по телефону… Давай пересечёмся вечером… Идёт! Да понял я, понял – в семь тридцать на углу Соборной и Маркса… – и он отключился, всё ещё пребывая в эйфории.

Бросив трубку на стол, он присел на диван и задумался. Чувство эйфории постепенно спадало, уступая место весьма прозаическим и даже скептическим мыслям. Ну, хорошо, он только что отгадал загадку, загаданную ему его далёким предком Иваном Павловичем Кутасовым, который в образе привидения трижды являлся ему в картинной галерее дворца. До этого он всегда считал себя сравнительно нормальным человеком и серьезным ученым. А тут – какие-то призраки, шифровки из восемнадцатого века, в общем и целом, полная чертовщина! И как прикажете с этим со всем разбираться?.. Андрей вздохнул, невольно глянул на часы: господи ты боже мой, уже одиннадцать! – давно пора в музей и за работу… Всё! Загадки в сторону. Он серьезный ученый, работающий над серьезной диссертацией. Ну а всё остальное переносится на вечер. Он огляделся, комната напоминала последствия Мамаева побоища: на столе и на полу – ворох бумаг, фотографии документа. Хорошо хоть постель с дивана убрал и привел его в пристойный вид. Ладно, вечером уберу! – утешил он себя, взял со стула свою черную папку и направился к двери. Однако что-то словно бы задержало его и заставило остановиться в дверном проеме, ну не мог он оставить дома найденный в тайнике рамы документ! И вовсе не потому, что боялся за него, – Гатчина сравнительно тихий пока ещё городок, – просто не мог с ним расстаться даже на время. Он вернулся к столу, аккуратно сложил листок, упаковал его в целлофановый пакет и сунул в карман куртки – на улице было по-осеннему прохладно.