— Постой, ты видела этот самосвал? — спросил я у Кати-маленькой.

— Видела, и Сашка видел. Он еще на тележке за водой ехал.

— И ты видел?

— Видел. Он как крутанет на повороте, я подумал, в столб сейчас врежется.

— И шофера видели?

— Я видела! — сказала Катя-маленькая, рассматривая облизанную конфету, отчего ее губы и кончики розовых пальчиков стали коричневыми. — Я сначала его видела, когда он к Соколову подъехал, а потом пошел к Шариповым.

— А какой он из себя?

— Не помню.

— Ну маленький такой, как Шурик Скудев?

— Вы что? — раскрыла широко свои огромные голубые глаза Катя-маленькая. — Он маленький? Да вы что? Он такой большой, как до этого забора. — Она показала на высокую ограду.

— А в чем он был одет?

— Не знаю.

— Ну в костюме? В галстуке?

Катя рассмеялась.

— Вы шутите? А я вспомнила. Он был в темном свитере. У него еще на локтях кожа желтая нашита была.

— И что, он вошел во двор к Шариповым?

— Да, он разговаривал с Екатериной Дмитриевной, и она его проводила до калитки. Он еще ногой отфутболил катушку на дороге.

— Маленькой ножкой? — спросил я, улыбаясь.

— Ничего себе маленькая. Как два ведра. И сапог такой большой и страшный.

— Значит, он в сапогах был?

— В сапогах. Это я точно помню.

— А потом что?

— А потом он пошел к Соколову и с ним разговаривал.

Мы расположились на бережку, откуда нам были видны мутно-зеленый ручей и живописная горка с двумя голубыми домами, залитыми солнцем.

Стояла тишина, и в этой тишине едва различимы были неуловимые звуки последних дней теплой осени: хруст веточек, шуршание сухих листочков, звонкий и равномерный бег ручья, редкий, чуть печальный крик птицы — из всего этого складывалась чудная мелодия угасающей природы. И дети решили запечатлеть ее на своих картонках.

— А я нарисую эти два дома, — сказал Коля.

— А я деревья с домом, — решил Саша.

— А я кустик. Можно мне кустик нарисовать? — спросила Катя-маленькая. У нее на щеке так и остался след от шоколадной конфеты.

— Можно, — сказал я. И неожиданно притянул ее к себе и стал стирать этот след.

— Оно засохло, — сказала Катя и вдруг как собачонка лизнула мои пальцы. — Вот теперь сотрется.

Я удивился Кате. Шоколадный след исчез с ее лица, а на моей ладони будто все еще теплилось ее дыхание, ее прикосновение язычком, ее нежная шелковистость щеки.

Она быстро рисовала кустик на фоне дома с забором. Я поражался тому, как она ловко подбирала цвет голубоватого забора, как горело ее лицо и как она никого не замечала, ничего, должно быть, не чувствовала, кроме вот этого кусочка жизни с этим домом, забором и кустиком, которые каким-то чудом переносились на маленькую картонку.

Дети увлеченно работали. Я научил их не обращаться ко мне по пустякам, и они сосредоточенно пыхтели, радостно мучаясь в выборе: и как изменить рисунок, чтобы точь-в-точь было, и какие тени сгустить, и как смешивать краски. Я поражался этой детской способности безбоязненно становиться на путь первооткрывательства, этой детской гениальности, которая выплескивалась из них — куда только потом она девается! Я наслаждался их рисунками, а из головы не выходил рассказ Кати-маленькой о человеке, который приезжал на самосвале.

Я решил не торопиться и подавил в себе желание тут же отправиться к Соколову. В голове складывался план действий.

После занятий я решил первым делом заглянуть к Шурику, который тоже работал на самосвале. Увидел во дворе его бабку и крикнул ей:

— Варвара Николаевна, доброе здоровьечко!

— Здрасте, здрасте, — ответила она.

— Не найдется у вас керосинчику грамм сто — сто пятьдесят?

— Выпить, что ли? — удивилась старуха.

— Избави боже, — ответил я.

— А наши, и Зинка, и Шурик, водку называют керосином.

— Нет, нет, мне кисти промыть керосинчику. Знаете, жалею разбавитель тратить.

— Есть керосинчик, — сказала Варвара Николаевна, приглашая меня в дом. — А вы все работаете?

— Да после всего, что произошло, только и остается работать. Спасает от тяжких дум.

— Да, такая беда, — вздохнула Варвара Николаевна. — Кто бы мог подумать.

— Вы тоже считаете, что это все не случайно?

— Да кто знает. Болтают разное. А я сама знаю, что у Анны Дмитриевны сердце было нездоровое. Помню, лет шесть назад она при мне схватилась за сердце и два дня не вставала с кровати.

— А не помните, что тогда случилось?

— Помню. Перед тем она с Федором и Раисой крепко повздорила. Обижали они Анну Дмитриевну.

— Сердце это серьезно, — сказал я. — А вот с Екатериной Дмитриевной тут уж совсем темный лес. Какой-то самосвал. Кто приезжал? К кому? Подозревали ведь и Шурика, да?

— Шурик тогда срок отбывал…

— Так вот говорят, что он там на самосвале работал.

— Улицы он подметал, а не на самосвале работал. — Варвара Николаевна посмотрела на меня рассеянным взглядом и добавила: — Вы что-то странно как-то рассуждаете. Что с вами, Виктор Иванович?

— Признаюсь, не дает мне покоя этот проклятый самосвал. Рехнусь скоро. Вы не знаете, кроме Шурика, сюда кто-то приезжает на самосвале? Если да, то к кому?

— Да разве всех упомнишь? Кто строится, к тому и ездят.

— А кто строится?

— Известно. Соколовы, Нестеровы и еще за оврагом — Сургучевы.

— А такого парня в коричневом свитере с кожаными заплатками на локтях не видели?

— Я-то не видела. А вот Шурик, может быть, и знает его. Сейчас я его разбужу.

Вышел заспанный Шурик.

— А вам-то зачем все это? — спросил он.

— Мы с тобой оба — заинтересованные стороны, — сказал я. — Обоих нас подозревают. Меня допрашивали и все насчет тебя интересовались. Я им сказал, что ты нормальный парень, никак не можешь на такое дело пойти. Я и сейчас так думаю. А вот некоторые, я так понял, на тебя хотят свалить вину.

— Это Соколов волну гонит против меня. Если уж на то пошло, то к нему привозили раствор на самосвале.

— А не помнишь шофера?

— Помню, — сказал Шурик.

— В коричневом свитере с кожаными заплатками?

— Он самый как есть.

— Фамилию знаешь?

— Нет. Зовут его Костей, а дразнят Вахламоном.

— А где работает?