— На жэбэка.

— Что это такое?

— Завод железобетонных конструкций.

— В Ступино?

— А где же еще.

— Ты его в тот день видел?

— Как же я мог его видеть, когда я в милиции был! — взорвался Шурик. — Вы меня не путайте. На то милиция есть, чтобы путать.

Шурик еще раз ругнулся, но его успокоила бабка:

— Чего ты разошелся, как холодный самовар. К тебе человек с добром пришел…

— Знаем мы это добро, — проворчал Шурик.

От Шурика я направился к Соколову.

Покалякал с ним о том о сем и как-то между делом спросил:

— А вы Костю шофера хорошо знаете?

— Какого Костю? — изменился в лице Соколов.

— Вахламона, который на самосвале работает. Раствор вам привозил в тот день, когда Екатерину Дмитриевну убили.

— Кто вам сказал, что он мне раствор привозил? Он предложил мне раствор, но я отказался. Не стану я краденый раствор брать.

— А в чем он был одет, не помните?

— А черт его знает, в чем.

— Ну в свитере или в пиджаке?

— Не знаю. Не приметил, — раздраженно сказал Соколов. — Ох и народ же здесь. Надоели вы мне все. — Он едва не плакал. Мне даже жалко стало Соколова. Я извинился и ушел.

Когда я направлялся к себе, то заметил, как в дом Шурика входил участковый Данилов.

— А мне вам что-то сказать надо, — проговорила шепотом Катя-маленькая после нашего очередного занятия.

— Говори, — предложил я, поглядывая, как горсточка ребят выкатывается из студии.

Катя молчала. Лицо ее горело теперь не тем творческим огнем, какой я всегда примечал во время занятий. Большие, совсем детские и невероятно притягательные глаза голубели печальной влагой. Румянец поугас, точно сквозь него пробивалась холодная и мучительная боль.

— Катя, что с тобой? — спросил я, подозревая что-то неладное. Я потрогал ее лоб. Он был совсем холодным. И по тому, как она не хотела отрываться от моей руки, и по тому, как она ко мне прижалась плечиком, и по тому, как ее нижняя губа задрожала, я понял, что происходит с девочкой что-то неладное.

— Мне страшно, — сказала Катя. — Я боюсь вам говорить. Дайте слово, что вы никому не расскажете.

— Клянусь орегонской снастью, — процитировал я Киплинга.

— Не так. Серьезно.

— Хорошо. Честное слово.

— Вас в субботу хотят побить, — сказала Катя. — Поэтому вам нужно уехать.

— Откуда ты это взяла?

— Сама слышала. Только поклянитесь еще раз.

— Клянусь, — сказал я серьезно.

— Вчера ночью у нас были двое из города. Они про вас говорили.

— При тебе?

— Нет. Они думали, что я сплю.

— А какие они из себя?

— Один с бородой и в брезентовой куртке. А другой в свитере.

— В коричневом с желтыми заплатками?

— Нет. Это не тот.

— И как они собираются это сделать?

— Не знаю.

Я обнял девочку и сказал:

— Я никому не скажу, чего бы это мне ни стоило. А сама ты больше никому не говорила об этом?

— Нет. Я еще не такие тайны умею хранить. У меня есть еще такая тайна, какую я никому не скажу.

— И мне?

— Вам, может, скажу, если вас не убьют.

— Катя, ты с ума сошла. Мне так жить хочется, а ты чепуху какую-то мелешь.

— Не чепуху. Этот дом заколдованный. Все об этом говорят. И кто в нем поселится, тот недолго проживет.

— Катя, кто тебе это сказал?

— А это все говорят. Соколовская бабка гадала, и вышло, что дом должен сгореть с двумя людьми. Один будет военный, а другой, как вы, обычный.

Я рассмеялся:

— Выбрось из головы это, Катенька.

— Нет. Это правда. В прошлом году соколовская бабка гадала, и вышло все, как на картах: две смерти и дорога в казенный дом.

Было темно. Мы вышли с Катей из студии и направились в сторону наших домов. Вдруг я увидел идущего навстречу Сургучева, отца Кати.

— Где ты болтаешься! — сурово проговорил Сургучев, будто меня здесь не было совсем.

— У Кати поразительное дарование, — сказал я. — Она такой великолепный пейзаж сегодня закончила. Хотите посмотреть?

— Мне некогда пустяками заниматься, — сказал Сургучев. Он схватил Катю за руку и быстро поволок ее за собой, не обращая на меня внимания. Катя в последний раз посмотрела жалобно в мою сторону и тоже убыстрила шаг вслед за отцом.

Утром ко мне прибежал учитель истории Скляров Петр Иванович.

Он рассказывал:

— Катю Сургучеву отец избил. Бабка Катина еле вырвала девчонку. Соседи в милицию заявили. Все это из-за вас, говорят.

— Почему из-за меня? — спросил я.

— Говорят, вы втянули девочку в какие-то свои дела.

— Не втягивал я никого, — сказал я.

— Директриса вызвала участкового, тот допросил уборщиц, и они сказали, что вы с Катей долго сидели в студии. Вы даже не представляете, что вам могут еще приписать.

Я думал о Кате. Судя по всему, решил я, Катя призналась отцу в том, что открыла мне тайну. Я думал над тем, как быть. Рассказать Петрову о моей с Катей тайне я не мог: дал честное слово девочке.

Неожиданно для себя я ощутил вину перед Катей. Страшную непоправимую вину. Я вспомнил свое состояние восторга после Катиного рассказа. Она спасала меня. А я не думал о ней. Неужто такая черствость во мне сидит? Черствость, прикрытая многознанием, самолюбованием и еще черт знает чем.

Что, собственно, произошло? Что? Катя совершила добрый поступок или она предала отца? Собственный вопрос ошеломил меня. С точки зрения моего восприятия жизни, безусловно, Катя поступила правильно. Но вот напротив меня сидит сейчас Скляров и таращит свои зеленые глазища.

— Понимаете, здесь есть нюанс, — говорит он. — Нельзя детей втягивать во взрослые дела. Они должны окрепнуть. Понимаете, окрепнуть. А вы ее, такую хрупкую, втолкнули в пасть этому зверью. Вы знаете, как Данилов вас проклинал.

— И Данилов знает про эту историю?

— А как же? Вас даже хотят обвинить в растлении. Было и такое предположение.

— Меня в растлении?

— Да, так сам Сургучев повернул дело. И ничего не докажете. Но меня, если честно признаться, как педагога, мучит другая сторона дела. Совершила Катя безнравственный поступок или поступила правильно?