– Но это не отменяет самой смерти, мсье Кутарба.

– Со мной беседовали ваши коллеги… И не один раз. Яговорил тогда, скажу и сейчас: скорее всего, с Азизом просто свели счеты. Одиниз его многочисленных любовников. Мари-Кристин придерживалась того же мнения…

– Мадам Сават мертва, – тотчас же парируеткоротышка. – А уж она, судя по всему, была ангелом во плоти. Да илюбовников у нее было не так уж много.

– Я не очень следил за личной жизнью Мари-Кристин впоследнее время. Работа. Работа – вот что интересовало меня больше всего…

– У нас еще будет возможность поговорить о вашейработе, – голос Бланшара не предвещает ничего хорошего. – Вернемся кАзизу Мустаки.

– Мне нечего добавить к тому, что я уже говорил. Годназад. Сами понимаете, что смерть главы фирмы не может не отразиться наположении дел в самой фирме. Имя «Сават и Мустаки» трепали на каждом углу. Этобыло самым неприятным.

– А вы патриот своей компании…

– Я проработал в ней семь лет. Для меня это гораздобольше, чем торговая марка…

– Оставим сантименты. Голова Азиза Мустаки былаотсечена. Причем отсечена при жизни. Вы понимаете, что это значит?

– Догадываюсь.

– Его даже не удосужились умертвить, перед тем какотрубили голову. Его казнили. Самым жутким средневековым способом.

– Я уже прожил эту историю. – Бланшар начинаетутомлять меня, не хватало еще впасть в спячку. – И не хочу к нейвозвращаться. Или вы можете сообщить что-то новое? Найден убийца?

Убийца алжирского шалуна так и не был найден; во всякомслучае, до моего отъезда в Россию я располагал именно этими сведениями. Резвоначатое дело так и осталось нераскрытым. Не было найдено орудие преступления(по слухам – то ли мясницкий топор, то ли мексиканский нож-мачете). Ничего недали и изнурительные допросы его любовников. Нежнейшие подиумные норманны ивикинги на поверку оказались высеченными из кремня, к тому же у каждого нашлосьприличествующее случаю алиби. Следствие попыталось было разработать тухловатыйалжирский след, но и это ни к чему не привело: не было доказано ни одного фактасвязи Азиза Мустаки с мусульманскими группировками на родине. Впрочем, все этисведения можно было почерпнуть у кого угодно, включая секретаршу Николь и даунаЮ-Ю. Даже недалекая адептка мегаяиц и их безмозглый обладатель знали о том, чтоАзиз не был на родине по меньшей мере лет тридцать и тщательно избегалконтактов с соотечественниками. И никогда не исповедовал ислам. И восточнойкухне – всем этим кускусам и мешуи, удобренным пряностями, – предпочиталевропейскую.

– …К сожалению, мсье Кутарба, к сожалению. За последнийгод следствие не особо преуспело. Но, возможно, оно сдвинется с мертвой точки,если мы установим, кто убил мадам Сават.

– А что, связь между этими преступлениями так очевидна?

Малыш Дидье посылает мне кривоватую ухмылку с самымнелестным подтекстом; что-то вроде «Протри глаза, дурачок».

– А вы считаете случайностью, что в течение одного года«Сават и Мустаки» лишилась обоих своих учредителей? И, заметьте, они не умерлив своей постели и не стали жертвами автомобильной катастрофы. И волной за бортпрогулочного судна их не смыло. Их убили, понимаете? Убили.

– Да… Я понимаю.

– К тому же имеется ряд совпадений…

– Каких же? – я начинаю волноваться.

– Ни в том, ни в другом случае огнестрельное оружие неприменялось. Более того, оба убийства выглядят несколько экзотически… если несказать – эксцентрично. Алжирцу оттяпали голову и утопили ее в ведре с дорогимвином. Которого, кстати, не было на складе.

– Да ну?

– Убийца привез его с собой. А это – никак не меньшедвух дюжин бутылок… Ну а мадам Сават…

– Пожалуйста, не надо.

Я слишком хорошо знаю, что случилось с Мари-Кристин,подробности еще не изгладились из памяти и вряд ли когда-нибудь изгладятся.Мертвая Мари-Кристин до сих пор стоит у меня перед глазами: живот вспорот инабит лоскутками материи и увядшими темно-лиловыми лепестками. Как впоследствиивыяснилось, темно-лиловые лепестки принадлежали ирисам, а лоскуты материи –последней коллекции Мари-Кристин с весьма провидческим названием «Fatum».Именно из нее были извлечены платье покроя «принцесса» и кожаный, украшенныйстразами килт[7]. Их-то убийца и располосовал на лоскуты, чтобыпотом смешать с лепестками и… Думать о том, что произошло с Мари-Кристин послеэтого проклятого «и», я все еще не в состоянии. Как не в состоянии понять, комупонадобилось расписывать ее тело цветами – все теми же ирисами, но на этот разстилизованными. А если добавить, что убийца обмакивал кисть (если это былакисть) в кровь самой Мари-Кристин… Более чудовищного боди-арта представить себеневозможно.

– …Не стоит, Бланшар. Я знаю, что произошло.

– В обоих случаях убийца проявил недюжиннуюосведомленность о пристрастиях жертв. Не так ли, мсье Кутарба?

Мне нечего возразить тебе, недомерок. Сначала «Puligny Montrachet»,дорогое пойло, которое Азиз засасывал декалитрами. Затем – ирисы во всехвозможных интерпретациях. С некоторых пор узоры с растительными мотивами сталиедва ли не товарным знаком «Сават и Мустаки», к тому же Мари-Кристин питалапристрастие именно к ирисам. Весь подол чертовой «принцессы» был усеянорнаментом из лепестков, а стразы и мелкие зеркала на килте воспроизводили тотже рисунок. Платье (сразу же после показа) приобрела русская девица, слишкомвеснушчатая, слишком большеротая и слишком взбалмошная, чтобы составитьчье-либо подкрепленное приличным состоянием счастье. Любить таких девицневозможно, их можно только баловать; вот почему я подумал тогда, что у рыжегоголовастика имеется в наличии лягушка-папик, с завидным постоянством мечущий валютнуюикру. В отличие от платья, килт купить не успели. Он так и остался в коллекции,чтобы спустя несколько дней благополучно пропасть. Я хорошо помню день, когдакилт исчез; вернее, день, который последовал за его исчезновением. Какая-тобогатая стерва из шестнадцатого округа (из тех, что привыкли одеваться в «ЛорАшле», но время от времени с замиранием сердца изменяют любимому магазину споделками от haute couture[8]) воспылала иррациональной страстью ккуску чертовой кожи. Но предъявить madame оказалось нечего: килт как сквозьземлю провалился. Допрос с пристрастием ничего не дал, никто не видел его послепоказа, на котором он нежно обволакивал бедра Ингеборг Густаффсон – ведущеймодели «Сават и Мустаки», волоокой шведки с темпераментом двухкамерного холодильника«Аристон». Уязвленная легкой тенью подозрений шведка позволила себе слегкапоитальянничать: опрокинула манекен, запустила в стену коробкой с булавками ипригрозила уходом к Йоджи Ямамото – напоследок. Это был откровенный блеф, такихволооких, прямоволосых и неземных у Ямамото пруд пруди, но Ингеборг оставили впокое: уж слишком бессмысленным казался сам факт кражи. Не менее бессмысленным,чем вспоротый живот Мари-Кристин, в котором всплыли обрывки килта – спустякаких-то жалких три недели. Не менее бессмысленным, чем само убийство.