Думал, сроешь. А раз тут, то давай так я тебе папку оставлю, потому что мне нечего сказать.

— Я не побегу Иваныч, и в петлю не полезу, и даже скулить не буду.

— Тогда вот она. Тут только факты, только кости, мясо сам вспомнишь.

Он встал и пошел к двери, а я смотрел на папку. И не мог даже бровью пошевелить.

— Да, еще, мой околоток у станции, второй от платформы, розовое такое чудовище, не спутаешь. А дом через один.

Иваныч вышел, стукнула дверь, калитка, завелась машина… и повисла тишина. Взял папку, развязал замызганные тесемочки. Ровные ряды букв и цифр, даты имена, названия. Пока ни о чем, но я пока и не читал, просто смотрел. Смотрел на свою жизнь, выписанную четким милицейским слогом. И постепенно кости складывались в скелет, а на скелет наматывалось мясо, из которого вырастал я.

Не буду скулить, это я погорячился. Выл, не то что скулил, орал в голос. Бился об стену, выходил, курил, стукался башкой о притолоки, не видел ничего, только жизнь моя моталась рваным застиранным бельем перед носом, много километров бельевых веревок, и я не знал, где они кончались, а я никак не мог вырваться, натыкался только на мокрые от слез тряпки. Не плакал, просто хотел очень плакать. А дальше были дни, были ночи, не спал, ни ел, не мог даже курить, просто лежал на постели и смотрел в окно. Окно рассветало, светилось, потом угасало, потухало, потом опять рассветало и где-то на очередном рассвете я уснул. Снился себе сам, ребенком, потом подростком, потом армия снилась, во сне нарастало "мясо". Проснулся собою. И было противно и мерзко от себя. Какая бездарная жизнь, пустая жизнь труса и предателя намоталась тухлым мясом на скелет из папочки. Вспомнил все. Детство, отрочество, юность и взрослую жизнь. Какая пошлятина. Я весь сплошная тухлая пошлятина. Ходил по дому и думал, как быть, и не понимал, вернул себе жизнь, только она не моя, я не хотел ее, не хотел обратно. Там в папочке был не я. Там было то, во что я превратил себя.

Решил пойти к Иванычу, и узнать, когда вернется Она. Потому что, а как? Если завтра Она войдет в калитку, также, как Иваныч, просто приедет и все, то я не смогу даже посмотреть на Нее, не то что сказать что-то, я просто сойду с ума. Сойду с ума от того, что Она есть, и что я Ее люблю, и от того, что я Ее предал. Просто так, от того, что с ней не было просто, и от того, что Она не уложилась в нужный формат, просто не смогла, а я ломал Ее. Но в результате сломал себя. Разломал себя в угоду успеху, в угоду власти, в угоду своей гордыне. А ей не нужно было ничего, а я обещал золотые горы. И добился-таки гор, и летел с них кувырком, сломав себя окончательно, так что и память отказалась все это держать. Опять сказал себе — хватит. Дальше не мог.

Взял все рубли и триста долларов, одел здоровые кирзачи, телогрейку, и пошел к станции. Дошел быстро, что те пару километров вдоль речки — одно удовольствие. Станция была на краю огромного села, вокруг станции ровным цветастным болотцем колыхалась торговля, вот оно, "розовое чудовище", и правда не спутать ни с чем. Подошел, бобик стоял в разъезженном, раскатанном дворе. Поперек крыльца "розового чудовища" висела не менее чудовищная синюшная вывеска "МИЛИЦИЯ". Вошел, внутри пахло бензином, бумагой и какой-то едой одновременно. Крыльцо было завалено железом, канистрами, тряпками, в углу стояли метлы, лопата, лом. Все двери, кроме самой дальней, нараспашку, где-то музыка негромко урчала, разговоры, стук. При входе сидел молодой парень, за столом.

— Чего надо? — рявкнул, не подняв головы, парнишка.

— Здравствуйте, мне нужен Михаил Иванович.

Голова поднялась, простой деревенский парнишка, конопатый, сероглазый, но важный от погонов.

— А по какому вопросу? — строго спросил сержантик.

— А по личному, — смешной парень, не шла к нему ментовская форма.

— Все вот по личному, и что я ему говорить должен, мужик какой-то пришел по личному вопросу, — лицо было серьезным и исполненным служебного рвения.

— А вы скажите, что Арсений пришел, и что я подожду, сколько надо.

— Ага, и он прям ща станцует от радости, — продолжил хамить, вставая, парень. Роста он был моего, широкоплечий здоровый деревенский парень. Топая по коридору, дошел до последней и единственной закрытой двери. Постучал так деликатно, негромко, с почтением. Приоткрыл, но не вошел.

— Михалываныч, тут это, к вам пришел мужик какой-то, — из-за двери послышалось, но что, не расслышать, — да грит по личному, — опять пауза, — грит, скажи, Арсений.

Парнишка отскочил в сторону, дверь распахнулась, выкатился Иваныч, без кителя и галстука, с закатынными рукавами.

— Ты чего там встал, а ну иди сюда, прям не ждал, слушай, я старый битый мент, думал, знаю людей, думал, не придешь.

Он катил по коридору, приговаривая — давай, давай, чего встал, пошли чаю, тока у меня такого нету, чтобы ты по кустам обратно шел, у меня простой.

— Все! — рявкнул в сторону сержанта, — нету меня, помер! Давай, чего стоишь, заходи, — толкал в спину Иваныч, — садись, давай, где нравится, садись.

Кабинет был удивительно большой, шкафы по всем стенам, стол, заваленный бумагой, телефон, сейф. Строгость нарушали только цветы, море цветов в одинаковых коричневых горшках. Какие-то цвели, какие-то просто вились, даже пальма была. Я сел рядом со столом Иваныча, спиной к стене. На столе материализовались чашки-ложки, сахарницы-сухарницы.

— Ну, рад, Арсеньтий, рад, что пришел, — Иваныч сел напротив.

— Сам рад. Я кругами тоже не буду. Куда Она уехала и когда вернется?

Иваныч закачался на стуле. Помолчал, покрутил ложку.

— Она вышла замуж весной. И вряд ли вернется.

— Где Она?

— В Австралии.

Теперь закрутил ложку я. Замужем, это ерунда, уведу, украду, но Австралия, твою мать, а как. Господи, ну почему не Антарктида, почему не Луна. Почему, рвануло мою голову.

— Так что живи и не парься. Женечка вряд ли вернется, вроде там ей контракт серьезный предложили, да и мужик там серьезный. Хорошая