все разошлись, а я сидел. Но было пора, я поднялся и не хотел уходить, хорошо мне было просто смотреть на Господа, смотрел и думал, как слеп я был. Все есть здесь, все Господь отпустил человеку, только приходи, вот сейчас не понял, а прям почувствовал, вот она, благодать.

— Батюшка, а можно я завтра приду? — священник улыбался.

— Конечно, приходи, приходи всегда.

И стало мне так спокойно.

Пошел, легкий и счастливый. Первый раз в этой новой жизни счастливый. Конечно, торговлю всю унесло по домам, вечер уже и сумерки выползали из-под заката и разматывались вдоль опушки леса и по берегу реки. Стоял, смотрел, а надо бы уже идти в эти сумерки, там за речкой мой домик, в котором я был счастлив, и потерял его, а теперь я снова счастлив, по-другому совсем, без страстей и гормонов, без угара. Просто нашел себя и надеялся вымолить Ангела, успокоиться, нащупать путь и пойти. И может быть, когда-нибудь увидеть Ее, просто мельком, знать, что Она счастлива. Так захотелось знать, что Она счастлива, потому что от меня в Ее жизни было только горе. Стоял и прямо пил глазами из этого заката, и наполнялась душа мягкостью и негой этого заката.

— Ну, прям глухой вы что ли? Кричу, кричу. Вы мне не поможете? — дернула меня за локоть женщина.

— А, простите, засмотрелся, задумался.

— Вы уже простите, чего-то никого, вот мне бы замок на кочегарке защелкнуть, здоровый зараза, а истопник наш, гад ползучий… — она лопотала, лопотала… Ничего не понял, чего-то вроде помочь. Пошел за ней следом, идти оказалось недалеко, к сельпо, которое было с другой стороны станции. Оказалось, что истопник, зараза, запил еще месяц назад, а найти другого без вариантов, потому котельная открыта, потому что сил закрыть нету, а привозили уголь, а за мадам приезжает обычно муж, а сегодня не смог.

— А Вы возьмите меня истопником, до весны точно тут буду, да и не пью.

— Ой, вас, а что, пойдете? — тетка посмотрела на меня, так как будто я только что у нее на глазах сам себя поцеловал в задницу, — правда что ли или смеетесь?

— А что, пойду, я до весны вон там, в деревне, ходить близко, да и не все дома сидеть. Обалдею от скуки-то, а так все работенка. Так что я серьезно.

— Так-зарплатка-то небольшая, но и угольку и продуктами… — засуетилась тетка.

— Да не агитируйте, берите и все, качественный истопник буду, если объясните, что и как.

Вот и работенка, на пожрать хватит и хорошо и все не пустота, все какой-то режим.

— Ой, а я ща не могу, мне на электричку…

— Так я завтра подойду, — перебил я тетку.

— Ой, подходите… — перебила она.

Закрыли котельную, попрощались, тетка побежала на электричку, а я пошел к себе. Так и не купил ничего из запланированного, но зато теперь при деле вроде. И это меня радовало… завтра приду в церковь пораньше, чтобы на утреннюю успеть, а потом пойду к тетке принимать хозяйство, и к Иванычу загляну, вот скажу, что устроился тут на большую должность. Шел и хорошо мне было и легко, и просто. Туман клубился вдоль реки слегка присыпанный остатками заката, какая чистая красота была кругом, какая красота. Шел и про себя только повторял: "Господи, прости мне, что такой слепой был, что такой дурак, прости мне, Господи!". И глаза, те глаза смотрели на меня из-за тонкой линии заката, и тепло мне было и вытягивало меня, зацепив под ребра, в тонкую звенящую струну тянуло вверх, и был я счастлив и легок.

Вдруг что-то коснулось ресниц, неуловимое, мимолетное, вроде и ветер и нет… И защемило сердце, и подумалось, не выдержит оно, мое бедное сердце. Столько оно пробыло мускульным мешком, что теперь, когда снова начало чувствовать, щемило и болело, разрывалось не в переносном, а в прямом… и осел прямо на сырую траву, и схватился за него и воздух рвал и рвал ноздрями.

Это Ангел, Ангел вернулся.

И я сидел и держал сердце руками и боялся пошевелиться и ослабить хватку, боялся, что разорвется. Нет, не вернулся, только сердце зашевелилось, а Ангел еще не вернулся, но так я себя уговаривал, что это он, знал, что ждать еще и звать еще не одну ночь, но все равно уговаривал себя. Тосковал и уговаривал. Так бормотал и шел к дому. Опустошение наполнялось надеждой, медленно, как капризное растение расправлялась она в душе. Ни есть не хотел, ни пить, просто пошел спать. Сложил одежду и завалился в перины, натянул одеяло на башку и тупо отрубился. И снились сны. Снилась река, широкая, спокойная река, посеребренная огромной лунищей. Берега были разложенные, как на ладони, ракиты, свесившиеся в воду. Все было рядом, но в тоже время далеко. Я стоял босыми ногами на пустом, песчаном берегу, еще хранившем мягкое дневное тепло. Стоял и смотрел, как вдали, прямо посреди лунной дорожки, купалась женщина. Изящная, длинноволосая, нагая русалка, зачерпывала в ладони серебро и разбрасывала его вокруг себя. Она плескалась и ныряла, и кричала. Громко и раскатисто, до какого-то умопомрачения, казалось, с этим чистым голосом выливала она что-то сокровенное и наболевшее. Кружила, кружила в этой дорожке, разбрасывая серебро и разливая свою душу. А я смотрел на нее и приговаривал — вот сумасшедшая! А сам присел на корточки и касался ладонью края той самой дорожки, и мне казалось, что касаюсь ее, ее сумасшествия. Как она была прекрасна, как она была свободна и как кружилась голова от ее кружения. А река уносила ее голос, уносила ее беды. И я улыбался, и я тоже вроде как освобождался от чего-то тягучего.

Осень уходила, медленно и красиво, отдавая последнее, на что только была способна, уже и красок не осталось, и солнца было совсем немного, но еще растекался жемчугом дневной свет по холмам и лесу. Еще прозрачно было небо. Зима уже подбиралась первым утренним льдом на лужах, и облачками дыхания на ходу. Утром шел затемно на свою великую работу и нравилось вдоль реки идти утренними сумерками, нравилось приходить первым, включать свет, заваривать крепкий чай, и посмеиваться, глядя как девицы подтягиваются на службу, красятся-мажутся, наводят прически, меняют сапоги на туфли-тапочки. Нравилось все: