Маша благодарно улыбнулась, с некоторым страхом отметив, что он все так же угадывает ее мысли.

– Мишка говорил, других мальчишек медсестры заставляют вставать и самим выходить к каталке. Один даже бегает… Разве сестры не знают, что с переломом позвоночника запрещено вставать? Им плевать на все! Они прикрываются своей мизерной зарплатой, чтобы ничего не делать. Сердце зря не напрягать… Лучше я буду ездить каждый день к восьми утра и возить Мишку на эту лазерную терапию, чем на них надеяться.

– Ты – молодец, – проговорила Маша и поняла, как мало сказано в сравнении с тем, что она чувствовала.

Отведя взгляд, он спросил:

– Ты пробудешь здесь весь месяц?

Ей вдруг захотелось набрать в легкие побольше воздуха, как перед погружением на глубину.

– Я собираюсь остаться на полгода. Пока Мишка будет на домашнем обучении, – она испуганно замолчала, ожидая, что ответит Аркадий.

В его взгляде читалась одна усталость.

– Это было бы хорошо, – наконец сказал он. – А как с работой?

– Я придумаю.

Как бы рассуждая вслух, Аркадий заметил:

– Кто-то должен оставаться с ним днем. Встречать учителей. Если они, конечно, будут приходить…

– Как это – если? Они обязаны!

– Кормить его, наконец… Матвей тоже переедет сюда?

Маша неловко призналась:

– Не знаю. Мы пока еще не разобрались с этим.

– Не думаю, что он будет рад…

– Нам всем нечему радоваться!

Она вдруг поняла, что лжет: эти полгода с сыном, которые выгадала ей болезнь, были радостью. Но Маша, конечно же, отказалась бы от нее, не задумываясь, если б это могло вернуть Мишке здоровый позвоночник.

– Что ты так смотришь? – она начинала нервничать, когда глаза Аркадия становились всепрощающими.

В минуты, подобные этой, Маша чувствовала себя безрассудной, не особенно умной девчонкой, хотя они были с Аркадием почти ровесниками. Однажды стало ясно, что молодость Матвея окрылила ее: хоть он сможет воспринимать ее всерьез. В семье к ней так не относились даже сыновья.

Аркадий опять отвел глаза:

– Чаю хочешь?

– Да. Конечно! Надо запить горячим, а то… – она вдруг осознала, что плачет, но не поняла причины.

Словно на его глазах совершалось нечто непристойное, за чем совестно было подглядывать, Аркадий отвернулся и включил чайник. Не обернувшись, он отчетливо произнес, чтобы отвлечь ее:

– У меня только пакетики. Ребятам с ними проще, чем рассыпной заваривать. Ты не против?

– Нет, – она шмыгнула носом и промокнула лицо салфеткой. – Давай пакетики.

– Если это осложнит… твою жизнь, ты можешь и не задерживаться на полгода. Мы выкрутимся. Мама будет приезжать.

Маша оторопела: «Какая еще мама?! Я – их мама!» Но вовремя сообразила, что Аркадий говорит о своей.

– О чем ты? – пробормотала она. – Я останусь… Не могу отказаться еще и от этого.

– Ты не спишь? Я уже звонил, но тебя еще не было. Я уж думал, без меня ты и заночуешь в этой больнице! Ты – безумная мать.

– Я… – Маша запнулась и наспех решила, что Матвею не нужно знать о ее встрече с Аркадием. – Я навещала свой старый дом. Тот, в котором жила в детстве. Помнишь, я показывала тебе?

Пауза удивила ее.

– Алло! Ты здесь?

– Ничего себе совпадение! – наконец проговорил Матвей совсем тихо. – Не поверишь, но я тоже перед тем, как уехать из города, пытался отыскать твой бывший дом.

– Серьезно? Я не спрашиваю: зачем?

– Я и сам не знаю. Странно, да?

– Ничего странного. Движения душ вообще плохо поддаются объяснению.

– Какая ты умная, – насмешливо заметил он. – Ты – ночная птица-философ.

– Птица бывает только секретарем.

– Она выучилась, поумнела и стала философом. А как выглядит птица-секретарь?

Маша улыбнулась в полумрак:

– Тебе и это интересно? Надо спросить у Мишки. Он перечитал все энциклопедии.

– Я приеду завтра в полдень.

– В полдень? – она встрепенулась, и впрямь напомнив себе птицу. – Но я еще буду в больнице! До часа, ты же знаешь.

– А ты не можешь сбежать пораньше? Ради меня!

У нее дрогнула трубка:

– Что?

– Я шучу, – быстро сказал Матвей. – Я сам заявлюсь туда. Я купил Мишке книжку про оригами и три набора бумаги, пусть мастерит в неприемные часы. Между прочим, я уже соорудил жирафа. Хочешь, привезу?

Ей стало страшновато:

– Ты приедешь к нему?

– А это запрещено? Аркадий издал указ? Я замаскируюсь под врача, на случай, если он нагрянет. Или того хуже появится Свирепый Стас.

– Не говори о них так, прошу тебя.

Он замолчал, обжегшись о ее холодность. Потом заговорил изменившимся тоном:

– Ты сегодня другая. Стоило мне уехать…

– И что? Ничего не произошло. Просто это моя… – Маша едва не сказала: «семья», но вовремя спохватилась и исключила Аркадия: – Мои дети. Я не хочу, чтоб ты над ними смеялся.

– Я не смеюсь. Это они будут ржать до икоты, когда я упакуюсь в белый халат и натяну шапочку до бровей. Включительно.

– Твое лицо невозможно не узнать…

Матвей охотно пошел на мировую:

– Мою шишку вместо носа? Ее ни с чем не спутаешь… Так как насчет жирафа?

– Какого жирафа? – не поняла Маша.

Он обиделся:

– Я же три секунды назад говорил, что сделал жирафа из бумаги! Привезти?

– Вези! – она расхохоталась в трубку. – Пусть живет с нами. Только не знаю, чем его кормить.

Удивив ее непоследовательностью, Матвей вдруг вспомнил:

– Кстати, я перед отъездом подвозил Стаса. Он трясся на остановке, как бездомный щенок, а тут я, как Санта-Клаус, почти что на санях! Даже лучше – на машине! В санях-то небось не очень-то тепло…

– У Санты волшебные сани… Вы хоть разговаривали по дороге?

– Нет, песни пели! Время от времени твой сын пытался меня задушить, но я же скользкий тип, ты знаешь.

Маша наспех опровергла:

– Никакой ты не скользкий, не говори о себе так!

– Ты все время меня учишь! Я не вхожу в число твоих многочисленных детей, ты помнишь?

– Он грубил тебе? Ты не сердись на него.

– Думаешь, я сержусь? Если я на что и сержусь, так это на то, что у меня нет личного самолета, чтобы добраться до тебя за час. И взять тебя сонной, тепленькой, прямо в постели… Придется выехать утром.