тепла и внимания и потому тридцать с лишним лет сохраняла память о человеке, приветившем ее в самом начале пути. Узнала из американских газет, что Эренбург приехал в Париж, и наконец выполнила свой долг, поблагодарила. В конце приписка, извинение за вынуж-денную краткость послания: «Писать по-русски почти совсем разучилась».

«Give me please one ticket to Сalсutta!» Или на пароход, отплывающий в Южную Америку. На родину кактусов.

Глава десятая. Деревянные берега

Загадка, которую нетрудно разгадать: озеро стеклянное, берега деревянные. Окно и подоконник. Граница миров — большого мира города и маленького мира семьи, жизни на людях и жизни приватной, социального бытования человека — и быта. Окно соединяет и разделяет, именно здесь находится точка пересечения двух векторов: неторопливый взгляд в окно обитателя дома (любование или скука, ожидание или молчаливое прощание) и быстрый взгляд снаружи — не взгляд, а вороватое заглядывание в чужие окна (любопытство и смущение).

Всего лучше, если посягательства постороннего остановит плющ и ситцевая занавеска (вариант: пассифлора и тюлевая штора). Они вежливо, но твердо свидетельствуют, что в доме все благополучно и стены крепости надежно охраняются. Живая изгородь из комнатных цветов на первых этажах — вообще насущная необходимость.

Садовник часто бывает еще и сторожем. Такой сторож верен дому, но приветлив к чужим, он гордится своим садом и ободряет случайных зрителей: нечего стесняться — на цветы смотреть не зазорно, а хозяевам только приятно.

«Смотрите, как окно смеется», — сказала на улице незнакомая женщина, указывая на чисто вымытые стекла с кистями огненной герани. Цветы на окне улыбаются улице. Пустое окно недружелюбно, оно не сулит ничего хорошего (у А. Блока: «В окнах, занавешенных сетью мелкой пыли…»). Унылый репчатый лук в банке вместо тюльпанной луковицы — вынужденный компромисс обывателя, смирившегося с безрадостным существованием.

Рис. 41. Растения на дурно устроенном наружном подоконнике

Проснулся лук за кухонным окном

И выбросил султан зелено-блеклый.

Замученные мутным зимним сном,

Тускнели ласковые солнечные стекла.

Саша Черный. «Комнатная весна»

Подоконник подводит черту наших отношений с внешним миром. Он или подчеркивает резкость противостояния, или пытается смягчить ее, создавая на своих берегах модель мира-сада. Цветы на окне — бесстрашный маленький аванпост, выставленный человеком, вставшим лицом к внешней тьме.

Рис. 42. Растения на целесообразно устроенном наружном подоконнике

За чахлыми горошками,

За мертвой резедой

Квадратными окошками

Беседую с луной.

Ин. Анненский. «Квадратные окошки»

Балконы и наружные подоконники с цветами — шаг во внешнее пространство, мирные переговоры комнаты с городом. Не поэтому ли один из советских градоначальников запретил наружные подоконники на окнах, якобы во избежание падения оных на головы прохожих? То, что на эти головы падают порой целые балконы, как-то меньше волнует власти. Не каждый владелец балкона в старом доме решится сегодня отягощать его цветочными ящиками.

На наружных подоконниках весной, когда еще только появлялся первый пушок чахлой городской зелени, высаживалась рассада растений самых незатейливых, с общим названием — летники. Наружных подоконников почти не осталось, зеленых балконов с каждым годом становится все меньше еще и потому, что самые неприхотливые растения с трудом выдерживают бензиновый смрад питерских улиц. Нарядный некогда город даже летом сохраняет унылый вид. Большая береза, выращенная на балконе последнего этажа старого дома за Казанским сбором, — крик гордого одиночки, не смирившегося с жизнью в каменном мешке исторического центра.

Другой питерский мэр, уже нового поколения, призывал горожан мыть окна. Действительно, подняв глаза на стену дома, — если только эта стена не брандмауэр, — по окнам всегда можно определить, отдельная квартира или коммунальная, а если коммунальная, то где в ней живут «приличные» семьи, а за какими пыльными и треснутыми стеклами без занавесок — люди опустившиеся, несчастливые; на недружное житье-бытье жалуются окна кухонь.

Рис. 43. Герань

Границы маленького мира священны, они охраняют последнее убежище человека — его частное пространство. Недаром тоталитарное государство с такой ненавистью относилось к невинным, казалось бы, комнатным цветам, клеймило герань и фикус как «попутчиков» мещанства, недобитков прошлого. За герань походя в одной из статей заступился Горький, но еще долго давление на порочащие связи человека с окошечным цветком то ослабевало, то усиливалось. «Как же так: резеда и герои труда — почему, объясните вы мне?» — как пелось в старой советской песне. В пьесе Сергея Третьякова «Хочу ребенка!» главная героиня Милда подавляет в себе все женское, все человеческое. Она рациональна, отсекает лишние с точки зрения классовой целесообразности рудименты; самое бесполезное чувство — любовь, но даже цветы для нее — всего лишь половые органы растений. Истинная, идеальная партийка. Благодаря таким замечательным людям вскоре невинное слово «сажать» вообще изменило свое значение и меньше всего стало связываться с растениями. О домашних цветах населению полагалось знать следующее: отравляющий газ люизит «представляет собой бурую, маслянистую жидкость с резким, раздражающим запахом, напоминающим запах листьев герани» (МПВО. Пособие по местной противовоздушной обороне. Л., 1941). Но школьники, штудировавшие эти пособия, уже не знали редких растений и не представляли себе ни запаха герани, ни запаха горького миндаля.

Рис. 44. Ношение противогаза в боевом положении

В послевоенные годы, когда все горшки можно было считать перебитыми, ополчились на невинную песню о ландышах. Люди старшего поколения помнят, как «ландыш» в публицистике стал синонимом пошлости. («Опять эти „ландыши“», — можно было сказать по любому поводу, если требовалось обличить обывателя.)

Рис. 45. Ландыш

Видимо, власти предержащие опять пугала нестандартность поведения и свобода выбора: «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз, не фиалки и не лилии…» Советский человек не должен был пренебрегать революционной символикой единственного благонадежного цветка: «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика — наш цветок». Цветы тоже делились на «наши» и «не наши».

Взамен частной собственности — комнатного цветка, выбранного по собственному вкусу, народу были дарованы клумбы вокруг бронзовых и каменных вождей, гипсовых горнистов и пловчих. Зеленую травку полагалось коротко, по-военному стричь, цветочки сажались мелкие, обязательно красные. Эти знакомые каждому советскому человеку «кумачовые» кисточки-соцветья — шалфей всего-навсего, — у них, бедняжек, тоже есть имя. Словно в утешение нелюбимому цветку, огородному подкидышу на городской клумбе, ему дали пышное ботаническое название Salvia splendens — шалфей великолепный.